Новый мир, 2013 № 10 - [44]

Кошевой схватился за голову:

— Боже, — сказал он, — я разочаровывался в ваших способностях, потому что вы… — Он замялся. — Ну… вы бухали без продыху, но даже тогда я защищал вас перед Пал Иванычем… — Он замолчал, продолжая беззвучно раскрывать и закрывать рот.

Оля прижалась щекой к его плечу. Кажется, она ничего не поняла из рассказа Гордеева. Может, пристрелить обоих, со скукой подумал Гордеев, меня посадят, а может, нет; может, отец отмажет, дадут условный срок, да какая разница — дадут или нет, я смогу жить и так и этак, не думая ни о чем, ни о чем не переживая; так живут многие, почти все, и я тоже смогу. Его стало клонить в сон. Я не спал трое суток, подумал Гордеев, и вот результат — заторможенный и вялый. Сейчас Кошевой кинется на меня, схватит пистолет и выстрелит мне в голову; так будет лучше, потому что я пес, которого давно пора усыпить.

Однако Кошевой не спешил кидаться. Он поднял лицо, мокрое от слез, и умолял срывающимся голосом:

— Пожалуйста… не надо…

Гордеев молчал.

— Я не хочу, — сказал Кошевой, — я только недавно… ну… проснулся… нашел смысл… то, ради чего можно… — Он бросил взгляд на Олю. — Не хочу… пожалуйста, не надо… — Его руки тряслись, он попытался взять бокал с шампанским и уронил его. Шампанское полилось на пол.

Гордеев молчал.

— Это не я, — горячо заговорил Кошевой, ладонью вытирая выступивший на лбу пот, — клянусь, не я. Но я знаю человека, который это сделал или, по крайней мере, передал убийце ваши слова про ботинок и про этот телефон, я рассказал ему все, в этом моя вина, но, клянусь, я не убивал, я никого в жизни не убивал, мне даже страшно об этом подумать, потому что я сам боюсь смерти. Господи, Гордеев, вы бы знали, как я боюсь. Пока я не встретил Олю, я просыпался среди ночи и слышал чье-то отвратительное дыхание в темноте, я включал свет, но никого рядом не было, я всю ночь сидел со светом, как маленький ребенок, боялся спать, потому что казалось, я умру во сне, просто не смогу проснуться, выбраться из пропасти сна. Я столько лет ходил в качалку, сам не зная зачем, жил в одиночестве, стоя на пороге, за которым ничего нет. Вы понимаете меня, Гордеев? За этим порогом ничего нет!! — Он почти хрипел от натуги, потому что произнес подряд без запинки большое количество слов; его глаза вылезли из орбит, а пальцы впились в обивку дивана.

Оля, как сумасшедшая гладила его по руке, приговаривая: «Хватит… милый мой… пожалуйста… не надо», словно боялась, что ее возлюбленный превысит отведенный ему лимит слов и свалится замертво.

Гордеев не верил Кошевому, считая его слова жалкой попыткой оправдаться. Но он вспомнил об интуиции, которая в первую или вторую их встречу подсказала ему, что из Кошевого не выйдет преступника; он слишком прост, и для счастья ему не нужны расчлененные тела и кровь, вытекающая из колотых ран; ему нужна отчаявшаяся женщина, вроде этой Оли, с которой можно поговорить при свете свечи о чем-то глубоко личном. Гордеев поднялся с пистолетом в руке, еще не зная, как поступит. Он увидел на стенах обрывки прозрачного скотча. Когда-то здесь висели плакаты, которые отвлекали Кошевого от страха смерти, но он сорвал их, когда они перестали справляться со своей задачей, и попытался отыскать иной путь. Быть может, подумал Гордеев, этот человек заслуживает толики уважения.

— Вот что, Кошевой, — сказал он, — одевайтесь. Мы поедем к человеку, с которым вы якобы делились информацией по делу Молнии.

— Прямо… сейчас? — заикаясь, уточнил Кошевой.

— Прямо сейчас, — подтвердил Гордеев и поклонился Оле. — А вам, Оля, я бы советовал взять такси и ехать домой.

Оля долго не отвечала. Она смотрела на Гордеева как на врага: он и был врагом ее надежды на семейное счастье. Она не слушала, что он говорит Кошевому и что Кошевой отвечает, потому что никогда не вмешивалась в разговоры мужчин. Ей казалось, что она все равно не поймет, о чем речь. Она уловила лишь одни интонации: Гордеев в холодных выражениях лишал Кошевого надежды на будущее, а Кошевой, лишенный надежды, плакал как ребенок. Она хотела вскочить и закричать на Гордеева, чтоб он убирался, пусть он выстрелит в нее, неважно, но она не вскочила, не закричала, она потупилась и прошептала:

— Вы так милы.

И пошла одеваться.

 

 

Глава четвертая

 

Кошевой сел за руль, Гордеев устроился на заднем сиденье. В салоне было темно. Машина двинулась вперед, и Гордеев приготовил пистолет. Если я выстрелю в него на ходу, подумал он, мы разобьемся. Может, я выживу, а может, и нет.  

— Скажите, Кошевой, теперь, когда мы остались одни: вы нарочно выдумали байку о человеке, которому все рассказывали? Тянете время? Надеетесь, что Ольга позвонит в полицию?

— Это не байка, — прохрипел Кошевой. — Вы сами… увидите.

— Прекрасно.

Автомобиль двигался мягко, усыпляюще. Гордеев подумал, что если уснет в машине, то не проснется. Он подумал об этом без страха, как будто смотрел остросюжетный фильм с собой в главной роли, сидя в зале, где от жующих людей пахнет попкорном. Он решил на секунду закрыть глаза, а когда открыл, понял, что машина едет по центральному проспекту. Перед глазами маячил потный затылок Кошевого. Сердце Гордеева забилось чаще: он все-таки уснул. Странно, что Кошевой не воспользовался ситуацией. Кошевой поглядывал на него в зеркальце. Он испуган, подумал Гордеев, но такое чувство, что боится он не меня. Они катили по Вишневой улице в направлении набережной, но, не доехав, свернули налево. Фонари горели через один, дома стояли покинутые, на пустых витринах лежал толстый слой пыли. Удивительно, подумал Гордеев, ведь мы в центре города. Рядом городской парк, чуть дальше соборная площадь и рынок; всюду кипит жизнь, кроме этой грязной улицы, которая выглядит так, словно город вчера бомбили. Кошевой остановил машину возле ржавых ворот. Вышел. Гордеев внимательно следил за его передвижениями. Кошевой долго возился с висячим замком. У него не получалось вставить ключ в замочную скважину, руки тряслись. Наконец замок щелкнул, сдаваясь. Кошевой распахнул дребезжащие ворота и не торопясь подошел к машине. Гордеев ждал, что он бросится наутек, но он не бросился. Они медленно въехали во внутренний двор. Несмотря на потепление, здесь сохранились островки белого снега в бурых крапинках грязи. Слева находилось низкое кирпичное здание без окон, оно казалось заброшенным, а справа возвышался трехэтажный дом с обгоревшими стенами. Возле низкого здания начиналась улочка или, скорее, узкий проход, который вел к центральному проспекту.