Новый мир, 2013 № 04 - [37]

Эти “Предсмертные мысли” написаны в год революции, когда Россия, как он заметил, в три дня слиняла.

Лао Цзы казалось… Бабочке казалось… Казалось Набокову — вот уж кому — с обеих сторон Земли, до последнего дня он ловил свою бабочку-детство… Пыльца. Как ты приблизишься, чем? Чем роза приблизилась к маленькому насекомому принцу? Даром благоуханья, отвагой пыльцы. “И заметьте, — сказала она ему, — я родилась вместе с солнцем”. Бабочка, присевшая на страницу Мейстера Экхарта, где “Бог смотрит на тебя тем же глазом, что и ты на Него”, бабочка с глазами на крыльях, распахивающая их и смежающая — глаз к глазу. “Будьте как дети” — как хлопок одной ладони.

Почему дети крылаты, во сне летают? Почему мы — чем дальше в жизнь, тем короче крылья? Почему мы растем сверху вниз — от небес до могилы? Почему говорят: под звездою родился? Там — рожденье, здесь — см. библиографию.

Божия коровка, улети на небко — там твои детки кушают конфетки. Как это любят дети, подняв к небу палец, эти маленькие пантократоры, самозабвенно глядя на ползущую по пальцу с неба свалившуюся оранжево-крапчатую мамку божию. В ожидании, как чуда, ее полета — куда? В небо, на родину. К кому? К деткам. Которые где? В раю. Вернись, мамка, лети в Там от Здесь. А она все медлит: вниз-вверх, на розовом ноготке разведет крылья, дрожит. И почему “коровка”, к тому ж “божья”? Чья ты, слезка красная, насекомая? С неба падает, вверх летит.

Полнолунье сегодня. Псы беленеют, задраил люк. Тьму пью, турок. День был — как пень, с высолом пота по срезу, по сорока одному кольцу. Шел к морю, камень брал взглядом и возвращал. Нет, уже не махнуться с ним — поздно, куколка. Нефть на губах.

К морю шел, как слезящийся почерк, пошатываясь, обтирая деревья, бубня: “Болит душа, болит душа… И что делать с этой болью — я не знаю”. И его же, вторым голосом, но заглушаемым первым: “Ах, люди: пользуйтесь каждым-то вечерком, который выйдет ясным. Только не пишите ничего, не „старайтесь”: жизнь упустите, а написанное окажется „глупость” или не нужно”.

Божия коровка, улети на небко…

Старушка стоит на пути: “Сыночек, дай на полбулочки хлеба”. Обернулся: вослед спину крестит, а за спиной море, а за ним берег турецкий, а за ним океан Индийский, а за ним пингвин на льдинке покачивается, как метроном.

Моль ест Крым, чевенгур, Дыр був щир на прищур. Зарплату дают в челолитрах, портвейном. Населенье свалялось, как шерсть. Женщины на огородах в позах пловчих перед прыжком.

Нет, на вывеске, — взрослым спасение не “гарантируется”, а “не обеспечивается”. Во какой штиль!

Море как море — мара. Лежал, в небо глядел. Вдруг тихо так сам себе на ухо спел: “Дывлюсь я на нэбо та й думку гадаю: чому я не сокил, чому нэ литаю?” Мантра така украйинська, хрестоматыйна. Дивный язык. Хотя бы вот это: й думку гадаю. У него еще нет ни слова, ни понятия “думать”. Он гадает, загадывает, выгадывает, угадывает, ворожит мыслью. Даже не мыслью — думкою ворожит. Дымком в голове ворошит, как на углях гадает. Здесь, на теплой земле, на своей. А на чем он гадает? На небе. Похоже, высоком, пустынном. О чем? Почему он не сокол, не самолет. Изрядный вопрос, из ряда — “а почему луна?” Действительно, могло б и не быть.

Нечеткие четки волн. Жизнь-одноножка. Дважды два — все равно один. Шел с моря, купил минералки. “Целюща”. Забавно. Целебная, исцеляющая вода в славянском фольклоре — вода “мертвая”. А “живая” — воскрешающая. В общем, заправился “мертвой”, части трупа срослись, и рубцы затянулись. Это как нектар и амброзия: нектар (этимология корня — “мертвый”) исцеляет, регенерирует ткань. Об амброзии почти ничего не известно. Этимология отсылает к “не-смерти”, “сукровице”, “соку жизни”, из раны текущему. Насекомые кровососы Олимпа. Кровь и цветы!

Ни души в доме твоем, звонишь-звонишь в дверь, стучишь — авось откроет. Кто? Некому. Да и ключ у тебя в кармане. Темень. “Будущее, как рожки улиток, стоит им коснуться чего-то твердого”, Эпиктет. Так бы сердце могло ползти после смерти. Голая куколка, сома-сомнамбула — с выходом лишь по эту сторону, без воскресения. Жизнь первородная, клейкая, склизкая, чуть не стыдливая, дольняя, генитальная. Что им здесь? Вот их не было, дождь — и тьмы их, крещенцев, моллюсков купельных, лилейных сморчков, пилигримов. Нет лица, и головку не держит, лишь антенки ручонок. Подсушило — и нет их, куда? Где их “небко” — там, под землей? Вверх, под землю уходят, а рождаются вниз головой, в пустоту. Рожки клейкие, совокупленные.

Возил вчера голову в Симферополь — на прямой эфир, во косую воду. А что значит поэт в нынешнем мире — все выспрашивал у меня тип эфирный. Возвращался в троллейбусе с Андерсеном, “Дюймовочку” перечитывал. Эта малютка родилась от цветка, поцелованного человеком. От цветка еще не раскрытого. А потом плавала на лодочке-лепестке в озерной тарелке, на края которой были положены цветы так, что стебли их купались в воде, и вместо весел у нее было два белых конских волоса, а тарелка стояла на простом деревенском столе, на краю поселка, у дороги в райцентр. А что ела-пила Дюймовочка? Нектар, не амброзию. А потом пришла жаба-жизнь со своим сыном на выданье. И ласточка, “подружка Антигона”, возвращается из “слепого чертога теней” через поцелуй Дюймовочки. И потом, когда “слепая ласточка бросается к ногам с стигийской нежностью и веткою зеленой”, Дюймовочка кутается в ласточку и летит в край нектара и эльфов — там обретая и крылья, и “выпуклую радость узнаванья”. После Андерсена от народного “гороха” преданий пучит. После — даже Алиса — потерянный рай.