II
Больше всего всё-таки его изумляла непроходящая вонь, которую распространяли пересохшие артерии города. Так, вероятно, воняла бы стухшая на берегу в большом количестве рыба. Город и был такой разлагающейся рыбой.
Вот не счищенные до конца чешуи парков, вот голова Сан-Марко, вот жабры Риальто, вот упирающийся в континент хвост моста через лагуну.
Они стояли у пустых рядов, где столетиями шла торговля, и вместе с сотней-другой зевак наблюдали, как над остатками обнажившегося до дна Большого канала кружили оравы чаек. Марина была тиха и странно ласкова. Но мысли его сейчас были заняты увиденным. Чайки словно выклёвывали ещё недавно живую плоть из глазниц и жабр выброшенного на мель города-рыбы.
“Чем ты занят завтра?” — “В полдесятого утра встречаю на станции американского коллегу, прибывающего скоростным поездом из Парижа”. Молчание. “Ты понимаешь, это редкая возможность пообщаться вне конференции”. — “У вас никогда ничего не отменяют?” — “А ты не являешься на концерты?” — “Послушай, я вчера скучала по тебе. Я этого не хотела. Не сердись. Пойми: ты скоро уедешь”. — “Почему я должен уехать, да к тому же ещё скоро?!” — “Это произойдёт”. — “Совсем так не думаю”, — спокойно ответил он, глядя на предзакатный пир чаек. “Ну, пойдём тогда ко мне”. — “А ключ от гостиницы мне выбросить в пересохший канал?” — “Повремени: пригодится”. — “Можно хотя бы взять там бритву и зубную щётку?” — “Пойдём”. — Она потянула его за собой.
Близость в этот раз была высвобождающей какие-то другие уровни его существа, точно действовало теперь только тело, всем протяжением мускулов, в азарте дойти до решающей точки за как можно острее переживаемый отрезок пути. Это был основанный на жажде, с отключением всякой психики, поединок двух соревнующихся, не желающих уступать друг другу.
Было так жарко остаток ночи, что держали распахнутыми все окна, слушая ни на минуту не смолкавшие человеческие голоса, хлопки, громкие и неприятные крики чаек.
III
В девять утра он, весьма помятый и небритый, — в гостиницу зайти времени не оставалось, — встречал на железнодорожном вокзале Уильяма ван Бецелера с женой и великовозрастной дочерью. Сияющий и розовощёкий с коротко подстриженной бородкой гигант (на самом деле барон по рождению, чей герб изображал двух держащих красно-жёлтый щит львов), Билл был увенчан гнутой соломенной шляпой с маленькой кокардой, изображавшей джентльмена в пробковом шлеме, при галстуке и с моноклем. В каждой руке его было по огромному чемодану. Такой вид подходил больше приехавшему на Багамы американскому профессору (каковым он и был), чем голландскому аристократу. Вслед за Биллом не менее крупно сложённая, но какая-то стушевавшаяся спускалась из вагона на перрон его светловолосая жена. Замыкала маленькую процессию загорелая и тоже высокая дочь в тёмной майке с перевязанными чем-то только ей одной ведомым запястьями. Её взгляд изображал растерянность и скуку.
— В прошлый раз, коллега, когда мы виделись, ураган сокрушил Новый Орлеан. Интересно, что будет с Венецией, — громогласно и радостно произнёс ван Бецелер.
Ресторан располагался недалеко от гостиницы. Здесь подавали рыбу — фирменное блюдо, хотя едва ли рыба эта была выловлена в лагуне; доставляли её из чистой от городских сбросов части Адриатического моря. Тимофей осторожно поглядывал на дочь Билла: из-под майки на плечах и на груди выползали какие-то нелепые татуировки.
Сам Билл был увлечён рассказом о своём будущем сообщении про венецианские месяцы князя Вяземского, дополнявшем известные дневники, опубликованные в десятом томе Полного собрания сочинений, и стихи про“город чудный, чресполосный, — суша, море по клочкам, — безлошадный, бесколёсный, город — рознь всем городам”(из одиннадцатого тома того же Собрания). Ван Бецелеру удалось разыскать занимательные новые детали: в личных бумагах друзей и родственников. Оказывается, Вяземский, большой любитель дамского общества, подарил прабабке Билла тетрадку с венецианским циклом, к тому же переведённым им самим на французский; там были разные дополнения к неопубликованному. Так, в стихотворении 1853-го года “К Венеции” перед последними двумя стояли прежде неведомые строки про жар венецианского дня:
Там небо звездное, здесь зеркальное море,
достойные тебя подножие и кров, —
златой царицей дня, царицей светлых снов
и пламенем дневного мирозданья,
преображающим и память, и сознанье, —
ты всё волшебница, “всегда ты чудо света,
и только ты одна прекрасней Каналета!”
То есть Венеция, утверждал умница-Вяземский, полнокровней любых живописующих её, жаркую и влекущую, картин.
Специальностью Уильяма считалась не русская литература — это было бы слишком просто, — а, как легко предположить, европейская и только потому русская аристократия. В иной день Тимофей и сам бы увлёкся разговором, ни с кем другим, кроме ван Бецелера, не возможным, но, увы, день сегодня выдался экстраординарный.
Тимофей даже внутренне пожалел Билла за его увлечённость. Стоило ли? На фоне декораций иссушенного города и лагуны ван Бецелер с семейством смотрелся воплощением возвращающейся жизни, странной и не вполне своей, но всё равно желанной.
