У водителя была старая “Волга”. ГАЗ-21, третья серия. В отличном состоянии. Он говорил, что может ее разобрать и собрать с закрытыми глазами, как автомат Калашникова. У него никогда ничего не было лишнего в салоне, никаких наклеек, присосок с качающимися фигурками. Чисто, радио говорит, приборы подсвечены. Печку практически не включал, любил прохладу. И директору эта строгость, холодность нравились. Работал водитель у них по свободному графику. Подвозил по необходимости коробки с фильмами, бухгалтера с зарплатой. Вообще, он, что называется, бомбил — подрабатывал к военной пенсии извозом.
Они свернули с маленькой улицы к набережной. Летел мокрый снег и таял в реке.
— Так, значит, вы были на этом сеансе? — спросил директор. — И что? Видели убитую?
— Ну, только уже убитую. Живой я ее не приметил, я ближе сидел, я вообще люблю кино поближе смотреть.
— Я помню.
— Как вам так всё обо всех помнить удается?
— Само выходит.
— У меня тоже память неплохая. Профессиональное.
— У меня тоже профессиональное.
— А вы помните, в этом фильме человек мелькнул на тридцать третьей минуте, просто мелькнул, как прохожий? Бритый, высокий. У него лицо. Грустное лицо. Будто сейчас заплачет.
— Кажется, я напрасно похвастался своей памятью.
— Они там еще едут на автобусе. И долго стоят на светофоре. И пока стоят, герой смотрит в окно и разглядывает улицу. На остановке люди ждут, их он тоже рассматривает. Лица. И этот бритый, высокий, на остановке. У них даже взгляды встретились.
— Да.
— Вспомнили? Ну вот. Он сегодня был, тоже это кино смотрел.
Директор изумленно взглянул на водителя. Машина шла уже по мосту, над рекой.
— Фильму пять лет, — заметил директор. — Даже пленка постарела.
— Я понимаю. Но это был он. Я изучил его лицо досконально. Выражение. Не смоешь. Сколько бы лет…
— Надо бы следователю сказать.
— Разумеется. Я сказал. Я, как только вошел в зал, его увидел. За пять минут до начала фильма. Десятый, по-моему, ряд.
— Убитая сидела в восьмом. У прохода.
— Он тоже у прохода. Мне кажется, у него даже шарф тот же был, что в фильме. Но свет погасили, и я забыл о нем думать.
Они молчали. Ехали по ночной Москве. Москва напоминала пустыню. Казалось, что жители ее покинули. Казалось, что в домах живут пришельцы. Кочевники. И даже не живут, остановились на время, передохнут, и пойдут дальше, и оставят разгромленный город. И одичавшие псы будут грызть его старые кости.
Чувство это не оставляло директора. И он вспоминал фильмы оттепели, тот солнечный мир, о котором хотел знать далекий японский друг. Конечно, и та реальность была не такой ясной. Но хотя бы фильмы.
Они проехали мимо заброшенного парка и встали. Дорога была перерыта.
— Трубы, что ли, взялись менять посреди зимы, — сказал директор. — Ничего, здесь рядом, дойду.
— Я вас провожу, — предложил водитель.
— Ну вот еще. Думаете, мне в первый раз? Я часто сижу допоздна. Все уходят, я работаю и забываю время. Или оно обо мне забывает. Тоже вариант. Так что иду пешком.
— Далеко.
— За час добираюсь. Нормально.
— Не боитесь?
— Боюсь. Но что делать. Иду и пою песни. А вы? Не боитесь подвозить незнакомцев?
— У меня нож в кармане.
И водитель вынул из кармана нож и показал директору, как выскакивает из рукоятки узкое лезвие.
— Отличный, — сказал директор. — Мне бы в детстве такой.
— В детстве я себе сам такой сделал. У меня брат на заводе работал. Научил. Но, конечно, и нож не поможет. Вот как сегодня эту женщину. Просто сзади, ребром ладони. И что там в кармане — нож, пистолет, уже не важно.
— А что это было? Какой-то особый прием?
— Рубящий удар по шее сбоку. Перекрывается сонная артерия. Человек теряет сознание.
— То есть убивать ее не хотели?
— Этого я не знаю. Могли не рассчитать. А могли наоборот.
На этом они попрощались, и директор вышел под мокрый снег. Водитель подождал, пока он перейдет по шатким мосткам канаву, посветил ему фарами, затем дал задний ход, выехал на пустынную дорогу, развернулся и на большой скорости помчался к себе, в Сокольники. Человек с обочины махнул рукой, но водитель не остановился. Не было у него настроения сажать в машину чужого, с чужим запахом, человека, слушать чужой голос, смотреть в чужие глаза, прикидывать, не набросит ли этот чужой тебе на шею удавку. Не остановился и ничего в этот день не заработал.
Никаких домофонов тогда не существовало. Кто угодно мог войти в подъезд, хлопнуть дверью, сесть на подоконнике, закурить, вынуть почту из любого ящика. Это было время, когда газеты перестали выписывать. Их просто не читали. Интернета еще не существовало в той нашей действительности. И казалось, что ничего уже не будет. Что мир катится прямиком к концу.
Мир катится к концу, думал директор, открывая ключом дверь, а есть все равно хочется, хотя бы хлеб с маслом.
Но даже хлеба дома не оказалось. Хотя с утра, когда он уходил на работу, был хлеб, полбуханки черного, ему продавщица знакомая придержала. И масло оставалось в масленке, и пара яиц. Ничего. Все съела подчистую дочка, а сама исчезла. Где проводит ночь? с кем? когда вернется? В прихожей еще пахло духами, которые он привез ей из Парижа в маленьком, с мизинец, граненом флаконе. Она называла этот флакон мальчик-с-пальчик.
