Новый мир, 2012 № 10 - [57]

На ранней, платонической стадии любовь стимулировала повышенный интерес к черчению. Мы учились чертить тушью на ватмане, и задания обычно выполнялись после занятий в большом зале, оборудованном чертежными досками — кульманами. Из Чехословакии Пава привез мне замечательную рихтеровскую готовальню, то есть набор специальных чертежных инструментов известной фирмы “Рихтер”. Я стал необыкновенно прилежным и, как только Галя направлялась в чертежный зал, старался занять место неподалеку, но усилия привлечь ее внимание к своей персоне не имели большого успеха. Серьезные надежды возлагал я на приближающийся Международный женский день и на вечеринку по этому поводу, которую я планировал организовать и куда собирался пригласить Галю. Но тут грянули события планетарного масштаба.

Четвертого марта 1953 года газеты и радио объявили о тяжелой болезни товарища Сталина. Повисла неизвестность, гнетущее ожидание грозного события; таинственное дыхание Чейн-Стокса, доносящееся с кунцевской дачи, парализовало пульс страны.

Через день вместо утренних лекций я с друзьями-прогульщиками отправился в кино, где перед сеансом мы услышали по радио потрясающую новость о смерти вождя.

Плакала моя вечеринка, подумал я. Веселиться в траурные дни невозможно. Расценят как антисоветчину и выгонят из института.

В первый же день, когда открылся доступ к телу, студентов после занятий выстроили в колонну и повели к Дому союзов, где надлежало проститься с отцом народов. Смеркалось, погода была отвратительная, похоронная. Было сыро, слякотно, с неба лениво сыпался снежок, под ногами, обутыми в калоши, чавкало. Движение транспорта остановили, дорога была свободна, мы прошли по Новослободской улице к Садовому кольцу, дошли до Сухаревской площади, которая тогда называлась Колхозной, и повернули на Сретенку. Я шел где-то в середине колонны и, не успев сообразить, что происходит, оказался втянутым в человеческий водоворот. В маленькую площадь Сретенских ворот вливались колонны, идущие со Сретенки и с Бульварного кольца от Чистых прудов; оба выхода с площади — дальше по Сретенке в сторону Лубянки и к Трубной площади вниз по Бульварному кольцу — были закупорены военными грузовиками. Через мгновение наша колонна распалась на атомы и была поглощена стихией.

Толпа, спрессованная в замкнутом пространстве, — это не простая арифметическая сумма человеческих тел. Человеческая масса, слившаяся или, может быть, слипшаяся в единый, монолитный организм, живет своим собственным дыханием и ритмом, своей собственной физиологией. Управлять своим телом, ставшим частицей толпы, так же невозможно, как невозможно по собственной прихоти диктовать ритм сокращения своей сердечной мышце.

Меня вдавило в стоящую впереди драповую спину, почти расплющило. Спина оказалась знакомой: это был мой товарищ Лева Кричевский. Мы вцепились друг в друга и поняли, что так легче устоять и даже пытаться, сопротивляясь напору толпы, постепенно дрейфовать в сторону грузовиков. Людской поток прибывал, и давление нарастало. Вечерняя тьма сгустилась, раздавались крики. Было очень страшно. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Чудовищная, необоримая сила то влекла нас к спасительным грузовикам, то относила обратно, как штормовая волна, швыряющая пловца к берегу и тут же увлекающая его обратно в бушующее море.

Наконец каким-то чудом нас вынесло к грузовику, и сильные руки солдат, стоящих в кузове, вытянули нас из толпы. Мы перевалились через борт и наконец-то вздохнули полной грудью.

Живы, подумал я.

Гора черных резиновых калош, заполнявших кузов, поблескивала в тусклом свете фонаря.

Я опустил глаза: калош на мне уже не было.

— Бегите, — сказал солдат, хлопнув меня по плечу.

Мы спрыгнули в изумительную пустоту Сретенского бульвара и медленно пошли к Трубной площади. Очевидно, и здесь была жуткая давка, но теперь площадь была очищена от людей. Перед площадью на тротуаре валялись обломки стены Рождественского монастыря, рухнувшей под напором толпы. Стояла санитарная машина, уазик; в полуоткрытом кузове были видны безжизненные тела.

— На сегодня впечатлений достаточно, — сказал я, — надо уносить ноги.

Мы разошлись. Лева пошел искать обходный путь к себе на Волхонку, я был в двух шагах от дома. Улицы были пустынны, потоки людей, стремящихся поглазеть на мертвого хозяина, останавливали, видимо, на границах Бульварного кольца. Редкие прохожие деловито шли в сторону центра, видимо надеясь пробраться к Дому союзов. Во дворе нашего дома растерянно бродили нездешние люди. Двор был бесконечно длинным, создавал обманчивое представление о возможности прохода с Петровки на Пушкинскую, то есть на Большую Дмитровку, но заканчивался тупиком. Какие-то призрачные фигуры метались по крышам невысоких дворовых флигелей, надеясь перебраться в соседние дворы поближе к Пушкинской. В вечернем сумраке происходящее выглядело совершенной фантасмагорией.

Я был потрясен. Неужели можно прыгать по крышам под траурный марш Шопена! Что за невероятное похоронное шоу, массовый психоз, овладевший людьми, которыми управляло любопытство и спортивный азарт! Вот, оказывается, как выражается всенародная скорбь!