Новый мир, 2012 № 10 - [41]

— от спирта «Royal» до 21-й «Смирновки»;

— от двух сыновей до трех;

— от «городской булки» до «австралийского хлеба»;

— от серпа-молота до триколора;

— от Сосноры до Жданова;

— от пьянки до пьянки;

— от Булатова до Кулика;

— от Верховного Совета до Госдумы;

— от агдамского автомата до баночных «похмеликов»;

— от опубликованного до неопубликованного;

— от лапифофобии до кентавромахии;

— от неврастенической худобы до XXL;

— от 20 руб. за проезд до 2000 (неденоминированными);

— от пейджера до Internet;

— от врага до знакомого;

— от черного «Gitanes» до синего;

— от бабы до бабы;

— от PC-486 до 300 МГц;

— от опубликованного до переизданного;

— от предчувствия чеченской войны до нее самой;

— от «Holsten» до «Pilsner»;

— от трамвая № 11 до памяти о нем;

— от глупости до глупости, глупости, глупости…

 

 

1999

[1]Главы из книги — «Памяти агдамского автомата», «Памяти музейных иллюзий», «Памяти автомобильного секса», «Памяти диафильмов», «Памяти платформы „Шереметьевская”», «Памяти кентавромахии и лапифофобии» выходили в «Независимой газете», «Октябре», «Российском экспертном обозрении», «60-й параллели», «Открытом музее» и других изданиях.

[2] Мирская слава(лат.).

[3] Коли тяжко, так недолго, а коль долго, то нетяжко(лат.).

[4] Серп(англ.).

[5] Я всем этим сыт по горло(англ.).

[6] Инвалидность(англ.).

[7] Морская раковина(нем.).

[8] Смотри выше(лат.).

[9] Сравни(англ.).

[10]Закладка(англ).

Ласточки наконец

Булатовский Игорь Валерьевич родился в 1971 году. Поэт, переводчик, эссеист. Автор трех книг стихов. Лауреат премии журнала “Звезда” (2001) и премии Губерта Бурды для молодых лириков Восточной Европы (2005). Живет в Санкт-Петербурге. В “Новом мире” публикуется впервые.

 

 

 

Прошлое — птицам,

Будущее — стрекозам.

Елена Шварц

I

Все облака перепутаны — где какое

быть должно, чтобы рассеять свет,

чтобы оставить листьев глаза в покое,

глаз близорукой листве тихо напомнить — “нет”…

Пусть гряды городят, пусть разбираются сами,

где чьё место, пусть растёт огород,

пусть ползут по дождю дымчатыми усами,

что подрежет один ласточкин разворот;

пусть распустятся все, знающие: где тонко —

там горошек цветёт, там цветут огурцы;

пусть бегут между гряд, ставших эфирной плёнкой,

ласточки наконец, отдавая дождя концы.

Вот и всё дальше дождь, и следом — его светлый,

но разомкнутый свет, прореженный им как пыль,

пахнущий мокрой пылью, распускающий петли

зрения через одну, в которую вдет ковыль

воздуха, смазанного каждым своим движеньем

по самому себе, по шарикам водяным,

идущего по себе мелким сукровным жженьем

и без огня преходящего в дым,

щиплющий горло… Но где теперь эти слёзы!

На каждом цветочном дне, в каждом углу травы,

синие до слепоты, до дна дождевой желёзы.

Вот и всё, дальше дождь — только рифма листвы,

той, что ближе всего (всего точнее — осина,

костяшками по костяшкам застукивающая себя врасплёск),

той, что ближе всегда, чья дыхательная остина

держит сердце, идущее в рост,

перенимающее это слепое бегство

от корневых основ до корней волос

и обратно, как судорожное соседство

каждого с каждым — в голос, в лицо, вразнос, —

соседство с детскими голосами

птиц, выкармливающих своих старичков

под водяными солнечными часами

мясом откормленных червячков,

откормленных сладкой землёй, землицей,

вечными обещаниями её —

всем, что потом её затянется, потом утеснится

в новое чёрное тело своё,

всем, что пахнет сейчас, как только что срезано, сжато,

сорвано с веток, срублено, сметено,

пахнет раем — запахом без возврата;

так, наверное, там и должно

пахнуть (как здесь), как будто идут от края

поля зрительного огромные огненные косцы,

но не двигаются, в каждом взмахе сгорая

до горького пепла, до сладкой пыльцы,

до тишины, но не той, что ставит на место

слух, вправляя вывихнутый его сустав,

а той, что для слуха находит место

в самой себе, составом его став, —

звуком, целым звуком, но не звучащим,

а зовущим всё, что ни есть вокруг,

называющим всё по имени в этой чаще,

чтоб в ответ услышать звучащий звук,

но не зовущий, а проходящий мимо,

за деревьями, в сторону той реки,

где говорят друг с другом неостановимо

только глухие камушки и немые пузырьки,

в сторону той реки — немедленной ровной прозы,

что видит только деревья и облака,

которую видят лишь ласточки и стрекозы,

то низко-низко, то свысока…

 

II

Труден день по имени, выговоришь едва

на сломанном языке, всеми его костями,

сросшимися неправильно, сросшимися в слова —

зубчатыми, зазубренными, стиснутыми частями.

Откуда, с какого неба, с какой такой высоты

он упал в этот день, чиркнув пораньше спичкой,

и засветив огонь, и не помяв цветы,

и рассыпался в прах, в прах и пух перекличкой

ближнего с дальним — в порх, в перепарх врасплох

светом застигнутых птиц, как бы тихо ни спали,

как бы ни слушали тьму со всех её четырех

сторон, пахнущих ветром с дальним привкусом стали,

с призвуком блеска, защемленного пока

между верхним веком и нижним веком,

там, где спекаются в корку новые облака

и звуковая тоска уже скребёт по сусекам,

чтоб хоть с примесью праха, хоть с песком на зубах,

а всё равно набрать этой серой мучицы,

этой серенькой муки — только, только за страх,

подпирающий горло там, где сошлись ключицы,

где сошёлся клином в каждой линзе травы