Новый мир, 2012 № 10 - [14]

Дикий, густой, в рост ребенка и выше,

Папоротник там, где были цветы.

Ворота у дома разрушились. Лишь их

Стойки торчат. А помнишь, как ты,

Плеск заслышав, перелезал здесь не раз,

Когда водовоз проезжал мимо вас?

Даже трудно сейчас поверить — не осталось ведь ни следа

От спортивных площадок, а ведь были они, не вру.

Все, кто были на острове, приходили тогда сюда

И рассаживались вокруг посмотреть игру.

Все ушло, как ушли поля, и даже приметы нет,

Чтобы вспомнить, где находился корт, а где играли в крикет.

С лодки мы видим, как где-то на дне

Крысы голодные мечутся в тине

Нашей земли, что землей больше не

Быть ей, а быть ей забытой пустыней.

Вспомни прохладу воды родников и вспаханные поля

И как у папоротников отвоевывалась земля.

Иногда, в летний день, из травы мы устраивали кровать

И сквозь папоротник, сквозь зелень, глядели на синеву,

И так здорово было мысленно представлять:

Я на дне, в глубине, и куда-то тихо плыву.

Так заснешь, а потом проснешься — скажи на милость,

Тот же полдень, и солнце там же — словно время остановилось.

Мы ложимся на волнолом, чтоб не издали, свысока,

А вблизи увидеть развалины, и как по ним снуют

Крабы в поисках пищи, а еще — плывущие облака,

Отраженные на поверхности, плывут себе там и тут,

Не зацепившись ни за застывший коралл, ни за кристалл соляной,

Над погибшими островками, что были нашей землей.

         

 

             Сенатор Пиночет

Снова бессонница. Он вызывает машину, берет разрешение,

В лунном свете его лимузин крадется на старое место,

Там, позади дворца, там, где Аллея Мира;

Статуи меж апельсиновых крон замерли, словно боясь ареста.

        Вот место, что он избрал. Весь белый — от фуражки до сапога,

        Как флердоранж, как венчик на первом причастии,

        Кроме черных кругов под глазами, похожих на щели в мраморе,

        Где пробивали стену снаряды, ломая ее на части.

Иэтаснова здесь, как гнилой зуб в щербатом рту,

Чья-то мать? или так и не стала матерью? потеряла того, кто был с ней?

Когда-то была юной девушкой, стала вечной старухой.

Какая же она черная, контраст к его белизне.

        Подняв руку в белой перчатке, памятник

        Словно указывает на фото, которых и здесь полно.

        Развесил кто-то. Зачем? Сенатор не знает их,

        Это сборище с иконописными лицами. Но

Она говорит: “Живите долго. Живите долго, сенатор”.

Что, ей больше сказать нечего? Как он должен понять ее?

“Да будет долог ваш вечер, светом нации озаренный”.

Слова полны благоговения, голос исполнен проклятия.

        Ежедневно после мессы, пунктуальные, педантичные,

        Целиком в рамках вежливости и делового такта,

        К нему приходят мужчины и женщины возраста его внуков,

        Чтоб уточнить и проверить имевшие место факты.

Разворачивают большие карты и спрашивают: “Где это было?”

Карты усеяны символами: концлагерь, колодец, подвал или просто

Звездочка, означающая место захоронения.

Новые карты, прямо из типографии. Звезды, звезды, звезды.

        И списки, списки, вечные списки, и фотографии — до и после.

        Ему дают лупу: “Вот этот, пожалуйста, посмотрите получше.

        С ним было как со всеми, обычная процедура,

        Или, может, это исключительный случай?”

Он вручал ордена и медали. Они возвращаются с каждой почтой.

Большинство анонимно, но давно уже, чтобы не говорить “Ты тоже?”,

Он не проверяет номера и реестры. Иногда с медалью — записка:

“Простите, сенатор, она воняет. Терпеть уже невозможно”.

        Каждый день — слушанья. Все очень политкорректно.

        И дальние экскурсии в черном автомобиле

        Или даже на вертолете. Как же его страна прекрасна,

        Если смотреть на нее сверху. “Скажите, это вот здесь они были?”

“Живите долго, — она говорит, — со всеми хворями стариковскими,

И приходите почаще, в любое время ночи и дня,

Но нет, вы придете ночью и в лунном свете увидите,

Как красив сейчас этот город, хотя не для вас и не для меня.

        Для юных, для детей ваших внуков, не помнящих вашего имени

        Среди остальных имен, которым потерян счет,

        Живите с лагерями, подвалами, колодцами, тюремными камерами,

        С вонью ваших медалей, сенатор, живите, живите еще.

И приходите на это место, что вы избрали, а я подвинусь,

Вы, весь белый, кроме глаз, которые смотрят, не видя,

Черные, пустые, червивые, как могилы, —

Говорит эта девушка, эта старуха, — Сенатор, вечно живите”.

 

             Мужчина в свой выходной

Мужчина моих лет на Моркомбском побережье,

Когда начинался отлив, следовал за отливом

И женщину из морского песка создавал бережно,

Она лежит к морю ногами, глаза открыты счастливо

Или закрыты, она спит на спине, положив голову

На ладони, как на подушку. Он там пропадал часами,

Лопаточкой прочерчивая контуры тела голого,

Руками колдуя над самым сложным — ее волосами.

Никто не приближался. Пляжные незнакомцы

Где-то вдали, закатав штаны до колен, а на макушки

Пристроив платки-по-углам-узелки — защиту от солнца,

Играли в крестики-нолики или искали ракушки.

Какой-то бедняга над картой Озерного края рыдал, как в горе,

На той стороне бухты. Но вот, сказав себе: “Всё! Готово!”,

Мой друг располагался в шезлонге, ожидая прихода моря,