Паша смотрел в пиво, его резануло “болото”, он хотел дать это понять уголком губ.
— Не обижайся. Пожалуйста.
Она взяла его руку.
Внезапно вырубился свет, заглохло и радио, раздались взволнованные голоса и всяческий вилочный звон. Почему-то светился один холодильник с пивом — ледяными на вид полками, притом пустыми, притом и холодильников-то было несколько.
— Не волнуйтесь! — хорошо поставленным голосом объявила барменша, раблезианская в свете холодильника. — У нас сегодня весь день отключают. Внизу же казино, так там — знаете же — проверки, изъятия, сегодня все аппараты там снимают, ну и...
Она с шутками, прибаутками, обещая скорый свет, выставляла свечки на столики.
И горько и больно, но Паша не мог не схватить красоту момента, то, как слабый свет волшебно ложится на Наташино лицо; романтику, черт бы ее побрал.
— Я не хочу жить как мама, понимаешь? Мы с ней однажды разговаривали... У нее были такие мечты! Нам и не снилось. Представляешь, она очень хотела быть как Терешкова и прыгала с парашютом, она мне и свидетельства показывала с грамотами, и перспективы какие-то были, способности, я не знаю... А что получилось?
— Что? — вяло, скорее эхом, откликнулся Павел. Не надо было ставить вопросительный знак.
— Что-что. Да ничего. Побоялась она ехать в эту летную школу, всего она побоялась, все у нее плохо, теперь обо всем жалеет... Сам же все знаешь. — Наташа заметно раздражалась, пока громоздила все эти слова, и сейчас смотрела в тарелку, замкнулась.
Он и правда все знал. Анна Михайловна, его несостоявшаяся теща, была глубоко страдальческой женщиной. Достаточно ее взгляда и голоса или складки лба, чтобы в общем и целом понять, что муж давно бросил с дочкой, что больное сердце, а школьники, у которых она ведет музыку, устраивают на уроках бедлам. Учительница не обернется. Она будет дальше и дальше играть никем не слышимый полонез, и лицо ее будет отражаться в полировке пианино, выныривать, бледное, как у утопленницы.
Паша вспомнил и толстую, нелепую, обожаемую Анной Михайловной болонку, нагло изменяющую своей безвольной хозяйке: она жила на две квартиры, бегала к соседям, полагая, вероятно, что глупым людям об этом неизвестно. Однажды забылась и прибежала к Анне Михайловне с соседским тапком в зубах.
Павел сжал Наташину руку:
— А если бы у нее в жизни получилось по-другому, то ты бы не родилась.
— Я бы родилась в любом случае! — сказала Наташа преувеличенно бравурно: она не хотела такой ноты для вечера. Она улыбалась.
И тут дали свет.
Ну зачем?
III
Его душили крепким двужильным электрошнуром, и было непонятно, кто выживет — шнур или человек. Ногтями он чертил по ковру, говорят, эти следы так и остались. В сивушном озверении и панике, в разбомбленном жилище, подростки, один из которых, самый щуплый, тринадцатилетний, стоящий “на стреме”, боится оглянуться в комнату...
Откуда Паша мог знать эти подробности? (Паша открыл глаза, с головной болью, с наросшими за ночь минералами в ресницах: утро красило нежным светом, гости спали тут и там, кисло и токсично после попойки.) Непонятно. Ведь это случилось в далеком городе — в Чебоксарах, и очень давно. Но эта история, все больше расплываясь, становясь призраком, все равно сопровождала Пашиного друга Данилу — везде и всегда. И на их социально-гуманитарном факультете об этом неясно нашептывали с первых же, кажется, дней первого курса.
Павел медленно, похмельно поднялся. Он так и спал в одежде, теперь противной.
Пьянка состоялась в квартире бабушки Данилы — трехкомнатной, старой постройки, невообразимо развернутой, как кроссворд. Пока бабушка лежала в больнице, Данила временно жил тут один. Это странно, как две вселенные уживались в одном пространстве, игнорируя друг друга: все эти плакаты, пирамиды дисков, хеви-метал — и бесчисленные банки с прахом каких-то лекарственных трав, прочий нетронутый заповедник старого скарба.
На столе — массивные две рюмки, из сервиза (в этом доме — и тяжелейшие-темнейшие мельхиоровые ножи с клеймом “Завод имени Сталина”), накрыты компакт-дисками. Кто-то не нашел других контейнеров для линз. Тризна по зрению.
Прошла неделя после того трудного Нового года, когда Паша позволил себя вытащить (он и сейчас позволил — на эту никчемную пьянку с ролевиками, с которыми тусуется Данила). Зачем?.. И вся неделя — тосклива невыносимо. Раньше хоть бывала сессия. Теперь не было ничего, включая праздничное настроение, и новорожденными сверкучими вечерами Паша тупо сидел дома, а по ночам — по Интернету, в скайпе — они с Наташей бесконечно изводили друг друга. Каждую ночь, холодея и в соплях, Павел позволял Наташе всю душу из него вынуть и валился тряпичной куклой, и начинался новый цементный день.
Теперь вместо этого он зачем-то приехал бухать в честь Рождества.
...Поначалу-то все было не так кошмарно, хотя и безрадостно. Родился и вырос Данила в Чебоксарах. Мать рано погибла. Едва ли все шло как в сказке про злую мачеху (подробностей Паша не знал, Данила, конечно, ничего не рассказывал), но завертелось: двойки, прогулы, клей в мешках, плохая компания. И кончилось довольно быстро тем, что салагу, припугнув, повели “на дело”: один “мажор” с соседнего двора хвастался, что ему купили две “Sony Play Station”, а отец вот-вот купит “мерседес”...
