Новый мир, 2012 № 05 - [45]

Когда тебя нет, тогда-то все и правильно, когда же тебя слишком много — тогда беда… — думал глядящий в небо Ефимов.

Так и не решив, плыть до деревни сегодня или ночевать где-то по дороге, съел малосольного хариуса с чаем, залил костер, побросал все в лодку и оттолкнулся.

Солнце хорошо пригревало, моторчик тарахтел, он сидел и думал о чем-то беззаботно. Как будто для него наступило время вечного блаженства. Ничего не хотелось, а было просто спокойно и хорошо. Плыл, посматривал по сторонам, на небо любовался. Все — и душа, и даже его полувековое тело были в таком отличном порядке, что не было никаких мыслей и желаний. Кроме удовольствия смотреть по сторонам и, щурясь от нежности, вспоминать домашних, друзей и улыбаться этому тихому осеннему солнцу.

Часа через два остановился на чистой косичке. Кофе подумал сварить. А на самом деле ему не хотелось, чтобы все закончилось, просто хотелось посидеть здесь. На таежных речках бывают такие места, когда лес расступается и широко становится видно — желтые осенние сопки грелись под солнцем, и было много синего, слегка выцветшего за лето неба. Редкие белые и высокие облака замерли в вышине. Теплый воздух поднимался над косой, кривил речку и деревья на другом берегу.

Две елки, одна с его, другая с правого берега, склонились навстречу друг другу над самой водой и почти касались вершинами. Так, видно, и мы с Машкой, — думал Ефимов, — на разных берегах выросли и тянемся друг к другу таким вот странным образом. И когда коснемся, упадем уже, и что будет дальше, никому еще не удалось выяснить. Ефимов звонил ей сегодня… Тополя, без единого листика, блестели на солнце серыми гладкими стволами.

Это любовь. Вот как это называется. К речке, к высокому небу, к солнцу, растворенному в воде, к рыжим листвяшкам и облезлым кустам ивняка, к запаху костра, запаху мороза, к желтому и синему осеннему… Это любовь…

Костерок прогорел и только дымил. Дым поднимался вверх, прямо к небу, как Иванова молитва о красоте этого мира.

Тихо было. Какие-то светленькие, почти бестелесные насекомые побольше комара, поменьше бабочки пытались перелететь речку. У них не получалось, много-много безжизненных их плыло по реке… Может, впрочем, кто-то и перелетал, откуда знать. Должно быть. Их же много было. Теплый от реки воздух поддерживал их. Крылышки были слабенькие, почти призрачные, но они ими старались.

Обязательно кто-то должен быть...

Подступает вода

Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, комментатор Собрания сочинений Иосифа Бродского. Лауреат премии “Нового мира” (2006) и итальянской международной премии “Lerici Pea – Москва” (2009). Автор двух поэтических книг. Живет в Москве.

              *      *

                   *

Ночь подсвечена снегом.

Всё в замедленном темпе.

Перемолвиться не с кем

кроме собственной тени.

Кавардак холостяцкий

утешает уродца

тем, что скорая старость

белизной улыбнётся

слов сплетеньем неспешным

как в романе старинном

пухом ангельским снежным

фосфором нафталином

белочкой прискакавшей

млечною амальгамой

облаков простоквашей

известковою ямой

 

 

              Искусство

Так много хочется сказать,

а время истекло.

В костре горит сухой кизяк,

и от него — тепло.

В конце концов не всё одно

тем, кто огнём согрет,

что им вчерашнее говно

даёт тепло и свет?

 

               

              *      *

                   *

              

П.

Говорил одному другой:

всё, что ты сочинял вдогон

тем, кто лучше нас и честней, —

недостойно этих теней.

Отвечал другому один:

я давно по жизни акын.

Выпускать стихотворный пар —

это функция, а не дар.

Так и ехали по степи,

успевая всё примечать.

И гадали, как поступить:

песнь запеть или промолчать.

Если отклика нет — зачем

возражать безмолвью небес?

Эхо от молчанья звончей,

чем от легковесных словес.

Но когда придёт тишина —

распадётся мир по слогам.

Снова станет природа слышна:

насекомые, птичий гам,

посвист суслика, шорох змеи,

блеяние заблудшей овцы…

Все они на земле свои,

только мы одни — пришлецы.

Мы превысили свой лимит

и утратили благодать.

Чтобы стать обратно людьми

и хоть как-нибудь оправдать

то, что мы коптим небосвод, —

нужно эхом вторить тому,

что над мёртвым зеркалом вод

прозвучало, рассеяв тьму.

Позабыть про пах и живот —

и тогда душа оживёт.

 

 

              *      *

                   *

Кто там осклабился впереди,

на словеса падкий?

Что-то щемит поперёк груди

и под лопаткой.

Что-то утратил я интерес

до наработанных схем.

Времени мало. Время в обрез.

Времени нет совсем.

 

              *      *

                   *

Когда падёт последний оплот,

когда догорит свеча

и виноградное мясо пожрёт

жирующая саранча —

останется только начальный стих,

обглоданный до кости.

И он брезгливо из памяти вод

своё отраженье сотрёт.

А шарик — который на произвол

судьбы послала душа —

будет кружиться, страшен и гол,

как биллиардный шар.

 

 

              *      *

                   *

Ужас ночной морзянки,

посланной в никуда.

Ты — дед Мазай. Мы — зайцы.

Подступает вода.

Умствований помимо,

всё замутняющих лишь,

просто спаси и помилуй.

Или — хотя бы — услышь.

 

 

 

 

              Рождество

 

В той стране были на поле пастухи, которые

содержали ночную стражу у стада своего.