Миша мысленно согласился. Сожжённой голове, костям, отростку и глазам не важно, когда их закопают.
— Поехали, наследство покажу.
И они отправились в сторону родовой развалюхи.
— Это он? — спросила Катя, разглядывая фотографию.
— Он.
— Вы с ним очень похожи. Особенно если без очков. — Катя сняла с Мишиного носа очки. — Ну-ка встань к свету.
Миша, щурясь, встал под фотографией, повернулся к окну.
— Одно лицо. Только глаза… У тебя глаза… добрее, что ли. Сколько ему было?
— Двадцать семь.
Катя вернула Мише очки.
— Признайся, ты заведёшь себе любовницу после моей смерти?
— С чего ты взяла, что я тебя переживу?
— Если ты протянешь девяносто восемь лет, как он, тягаться с тобой будет сложновато. На чердаке уже был?
В её голосе играла детская радость открытий. Они полезли на чердак. Лампочки там не было, и Миша стал светить встроенным в телефон фонариком. Рассеянный луч выхватил старые, полуразинутые чемоданы, коричневый и красный, из которых торчало какое-то тряпьё. Чемоданы хотели тряпьё сожрать, да подавились и застыли так с набитыми пастями. Связки газет, велосипед без колеса, костыли, люстра, серые яблоки покинутых осиных гнёзд, наросшие на стропила.
— Никаких сокровищ, — сделал вывод Миша.
— Не торопись. — Катя ковырнула сапогом тряпьё. — Посвети сюда.
Среди мятых, изъеденных молью пиджаков и комков болоньевых плащей показался предмет строгой формы. Синяя фуражка с краповым околышем.
— Нет, говоришь, сокровищ!
Нашитый на донышко фуражки ромбик носил поблекшую, вытравленную потом надпись. Свет С. В.
Катя забрала фуражку из Мишиных рук, нахлобучила ему на голову.
— Ну-ка! — Она забрала фонарик, ослепила Мишу лучом. — Красавец! Будто на тебя! А мне как?
Сдёрнула фуражку с Миши, надела на себя. Фуражка села глубоко, по самые, цвета американских купюр, глаза. Подсветила своё лицо снизу, отчего оно стало по-цирковому жутким.
— Эй ты! Фашист, враг народа, признавайся, готовил заговор против товарища Сталина и всего советского народа?! — Ткнула Мишу пальцем в грудь: — Говори! — Легонько шлёпнула его по щеке.
— Зачем имя изменил?
Шлёпнула по другой щеке:
— Стёпа Свет… Мне нравится…
Катя сжала его лицо так, что рот сморщился трубочкой. Приблизилась.
Они коснулись друг друга губами. Фуражка упала под ноги.
Катя вошла во вкус и, надвинув слегка растоптанную фуражку на глаза, принялась руководить:
— Эй ты, фашист, натаскай-ка дров. Топить надо, ночи холодные.
Миша принялся возить дрова в тачке из сарая в дом. Это со стороны кажется, что возить в тачке груз — дело нетрудное, после двух полных тачек парень заметно вспотел. Снял очки, положил на ступеньки.
— Не останавливаться. Как там… Труд есть дело чести, дело боблести… тьфу! Доблести и геройства! Вот! — неожиданно проявила исторические познания Катя.
Пока Миша таскал, Катя распахнула все окна, собрала простыни с постели деда, мелкий мусор, морщась, выволокла во двор и велела поджечь. Так принято. Высокий, краткий костёр.
После проветривания растопили печь, уселись перед огнём.
— Стены, кажется, крепкие, полы тоже, — топнула ногой Катя. — Добротный дом. Надо просто порядок навести и сделать мелкий ремонт. Но сначала всё оформить. А то деньги вложим, и окажется, что документы не в порядке.
— Я тут думал, — подбирая слова, начала Миша. — Знаешь… хочу дом этот продать, а деньги какому-нибудь приюту перевести.
— Много не выручишь. А с чего вдруг?
— Тебе это может показаться странностью, но… мне как-то неприятно наследство от палача принимать. Я как бы его грехи на себя беру. Вроде как прощаю его. Становлюсь таким, как он.
— Мама родная, слова-то какие! Палач. Грехи, — рассмеялась Катя. — Какие грехи?
— Ну… ты же понимаешь.
— Это всё только в твоей голове. У тебя просто богатое воображение. Это просто дом, который построил твой дед. Обычное наследство. Береги его, ремонтируй, поддерживай, потом детям оставишь. Нашим детям.
Раздался стук в дверь.
— Мне послышалось?
— Кто-то стучит.
— Вроде, кроме нас, тут никого.
— Пойду гляну. — Миша шагнул к двери.
— На, возьми на всякий случай. — Катя протянула ему кочергу.
Миша усмехнулся, но кочергу взял. Катя и не думала шутить, вооружилась ножом. Миша отпер дверь, ведущую из дома на веранду. Распахнул. В тёмных стёклах веранды отражался его силуэт и освещённая комната позади него. Из отражения на Мишу смотрел фотографический портрет деда, висящий у него за спиной.
Дождавшись, когда глаза привыкнут к темноте, Миша откинул крючок с остеклённой ромбами двери веранды, шагнул в сад.
Моросило.
— Никого! — крикнул Миша. — Показалось.
Стараясь отчего-то не поворачиваться к саду спиной, Миша плотно закрыл дверь, накинул крючок. Торопливо, делая вид, что согревается быстрой ходьбой, вернулся в дом.
— Городским в деревне всегда что-то мерещится, — улыбнулся Миша, обняв Катю. — Значит, ты думаешь, ничего страшного, если я оставлю дом себе?
— Конечно ничего страшного! — Катя посмотрела ему прямо в глаза. — Думаешь, дети расплачиваются за грехи отцов до седьмого колена? Он тебе никто, чужой человек. Он ведь так и не сказал, что он и есть твой дед.
— Не сказал…
— Тогда о какой ответственности можно говорить? Он вообще как инопланетянин. НКВД, Сталин — это же теперь как с другой планеты. Давай просто жить и радоваться. Только теперь у нас будет дом.
