Новый мир, 2012 № 04 - [33]

Вечное «почти»

Дозморов Олег Витальевич родился в 1974 году в Свердловске. Окончил филологический факультет и аспирантуру Уральского университета и факультет журналистики МГУ по специальности “Экономика и менеджмент СМИ”. Автор трех поэтических книг, выпущенных в Екатеринбурге. Публиковался во многих журналах и альманахах, стихи переведены на европейские языки. Живет и работает в Лондоне.

 

*     *

 *

Ничего не болит, только больно.

Тяготения нет у земли?

И огурчик во рту малосольный,

и чекушечка после семи —

не живется житейским манером?

Никаким не живется — тоска

рысью бегает за маловером,

предпоследняя песня близка.

А бывает, начнет и отпустит:

ничего, он печаль обойдет —

и огурчик хрустящий надкусит,

и хрусталь, как в стихах, обольет!

И топорщится глупо отвага,

и готов поспешать напролом.

Все горящая стерпит бумага

монитора над белым столом.

 

*     *

 *

Я подожду. Без бега облаков

не заведется на рифмовку вторник.

На небе меж коробок и лотков

порозовел — кто? Бортик, портик? Тортик.

Лежал туман, как крем, на берегу,

по морю, как по пирогу, размазан.

Рассвет разжал подкову, ветр в дугу

согнул флагшток, где пестрый флаг привязан.

Подкова — это пары берегов

полукольцо по сторонам залива.

Слои коржей над бухтой с двух боков

пологого холма нависли криво —

над полосой, где к вечеру прибой

им навзбивает пены в мокрых скалах.

Какой простор сокрылся, боже мой,

в амфитеатрах, антресолях, залах.

Надвинулись слоями, полосой.

Дырявый дождь эпитет добавляет.

И мертвый дрозд лежит на мостовой,

и черный бак с отходами воняет.

И рыбаки, что тоже от сохи,

ввиду волнения заходят в бухту —

вот-вот уже набрякнут и набухнут

тяжелые, как пахота, стихи.

 

На известный мотив

Заливаем в баки амфибрахий.

Впрочем, это, кажется, хорей.

В бронированные черепахи

пересаживаемся с коней.

Вводим танки сразу после пьянки

в серую притихшую Москву.

Окружаем телеграф без паники.

Рифмы в лентах, строфы на боку.

Залегла пехота в сквере мглистом —

верлибристы, геи и т. п.

Мало нас, традиционалистов,

не прокатит наш ГКЧП.

Завтра нас поймают, арестуют,

постреляют над Москвой-рекой.

Некоторых враз перевербуют,

лучших — закопают в перегной.

Через двадцать лет настанет мода —

мы воскреснем и айда гулять.

Долго у упрямого народа

будут наши книжки изымать.

 

*     *

 *

Июль. Двадцать второе. Не стихи?

В саду, как облака, раскрылись розы.

Всегда хотелось срифмовать “тихи”.

Я знаю, знаю, все слова из прозы.

Да, руки коротки. А нужно — “коротки”.

И тяжесть, тяжесть в голове чужая.

Да, облака, а нужно — “облаки”.

Небесная, а нужно — “небесная”.

 

*     *

 *

                    Не дай моим устам…

                                                      А. Фет

Под небом Лондона, у парка, ресторана,

вдоль ровно припаркованных машин,

где с чадами читатели Корана,

где с псом серьезным местный гражданин,

где осень, в общем, тоже золотая,

но взгляд незлой у лондонского пса,

с женой в погожий день смешно гуляя,

невесело смотрю на небеса.

Все хорошо, и кофе с этим кейком

в кафе из чашки горек и хорош,

кленовый лист разложен по скамейкам,

и мы еще лет десять молодежь.

Но злой, ворчливый бродишь по аллейкам

и, глупенький, ответишь за гундеж.

*     *

 *

В типографии туч набирают петитом “снег”

и белым по черному тут под окном кладут.

Когда бы я был маленький человек,

я бы за пять минут там возвел редут.

Ну а поскольку я только домашний кот,

я в окно наблюдаю за снегом и за лисой,

что к нашей помойке хищно сейчас идет,

словно я на кухню за колбасой.

Скучно все это, жизнь зимой не фонтан.

В соседском окне другой, большой человек,

грустный от горя или сердечных ран,

совсем по-кошачьи читает летящий снег.

Лезет лапой за белым платком в карман,

и его трясет человечий беззвучный смех.

 

 

*     *

 *

Обойдемся без ярких метафор,

отряхнем эту пыль с наших строк.

Просто ночь, звезд рассыпанный сахар,

полумесяца утлый челнок.

В Марсаламе спокойно и слышно:

из динамиков всех муэдзин

созывает. Все бедно, но пышно.

Сувениров смешной магазин

освещает площадку отеля

и холодный глубокий бассейн.

По утрам за неделей неделя

мусор в нем убирает Хусейн.

Он в хлопчатобумажной хламиде,

у него есть сачок, телефон.

На весь мир в беспокойной обиде

не орет поэтически он.

Не преследует бойкую рифму,

не стремится душой за мечтой,

и не служит вселенскому ритму,

и смеется, турист, над тобой.

 

 

*     *

 *

На стихи мои друзья не реагируют,

потому что в поисках работы,

потому что бизнес регистрируют

или сильно влюблены в кого-то.

Что стихи пред нашим бытом праведным?

Пыль, труха, растерянные буквы.

Знаю я, настаивать неправильно.

Корабли разъякорили бухты.

Что я лезу с одиноким Вяземским,

пристаю с растерянным Полонским?

К Лермонтову навсегда привязанным

этим вот хореем грубым, плоским?

Где-то там взрываются вселенные,

алые кометы рвут оковы.

А друзья молчат, не изумленные,

но всегда посплетничать готовы.

Зубы ставить, овощи закатывать.

Выхожу один я на районе.

А в стихах рассветы прут с закатами,

мертвецов контакты в телефоне.

На закате город сильно плавится,

весь распластан и раскатан бытом.

На закате мировом по пятницам

шмель поет в саду, вьюнком увитом.

 

*     *

 *

Куда летит далекий самолет?

Куда ведет инверсионный след?

В края каких тропических погод?

Из края катастроф каких и бед?