Новый мир, 2011 № 08 - [78]

[2]. Важность подобных равноправных вариаций для корпуса лирических текстов Стуса, их глубокую обусловленность самой техникой поэтической работы поэта в условиях лагеря, под постоянной угрозой конфискации написанного, отмечает в своей диссертации, посвященной сборнику «Палимпсесты», сын поэта, известный филолог Дмитрий Стус[3].

В заключительном разделе публикации представлен сокращенный перевод одного из лагерных посланий Василя Стуса, адресованного жене и сыну. Письмо содержит важнейшие подробности жизни поэта, лишенного привычного круга общения. Несколько изученных иностранных языков, огромный список названий периодических иданий, которые регулярно читает Стус, назидательные, в жанре мономаховского “Поучения чадом” эпистолярные беседы с сыном и, главное, постоянная работа над книгами, вдумчивое освоение и истолкование художественных и философских текстов.

Вот — круг тюремных занятий Василя Стуса, ни на минуту не прекращающего служения категорическому императиву творчества. Некоторые подробности, описанные в письмах Стуса, могут восприниматься в качестве комментария к истории создания и бытования его поэтических произведений. Один из подобных примеров присутствует и в публикуемом письме: объяснение предыстории появления мотивного ряда замечательного стихотворения “Наснилось, померещилось с разлуки…”, переведенного для настоящей публикации.

 

 

*      *

    *

Во мне уже рождается Господь,

и полупамятный, полузабытый,

и словно не во мне, а с краю смерти

(куда живым — не сметь) — мой внук и прадед, —

пережидает, пока я умру.

Я с ним вдвоём живу. Мы существуем,

когда нет ни души. Гремит беда,

как будто канонада. Он спасенье,

я белоусто вымолвлю: спаси,

мой Боже. Упаси на миг,

а после я, очнувшийся, спасу

и сам себя. Себя же самого.

Он хочет выйти из меня. Стремится,

меня спасая, истребить дотла,

чтоб на сквозных порывистых ветрах

я вышел из себя же сам, как сабля

идёт из ножен. Хочет выйти прочь,

чтобы погасла свечка боли, тьма

покорности чтобы меня спасала

иною жизнью, инобытием,

иным именованьем, не моим:

вот правит чем тот исступлённый Бог,

который норовит во мне родиться

(а я украдкой свечку засвечу,

чтобы вокруг до времени не смерклось,

пресветлый путь и чёрная свеча

сверкает, словно тайная победа).

*      *

    *

Бальзаку, заздри, ось вона, сутана,

i тиша, i cамотнiсть, i пiтьма!

Щоправда, кажуть, спати надто рано,

ото й телющиш очi, як вiдьмак,

на телевежу, видну по рубiнах,

розсипаних, мов щастя навiсне.

Отут i прокидається умiння

накликати натхнення, що жене

од тебе всi щонайсолодшi мрiї

i каже: вiщий обрiй назирай,

де анi радостi, анi надiї.

То твiй правдивий край. Ото твiй край.

       *

Бальзак, завидуй, вот она, сутана,

и тишь, и одиночество, и мрак!

Но, правда, спать наказывают рано,

вот и лежишь, уставившись впотьмах

на телебашню: яркие рубины

в ночи сверкают счастьем подвесным.

Уменье подступает, как лавина, —

накликать вдохновение, что сны,

мечты твои сладчайшие изгонит;

шепнёт: смотри на вещий горизонт,

где нет надежд, где в горе радость тонет.

Таков твой край. Твой подлинный оплот.

*      *

    *

 

Хтось чорний-чорний бродить довкруги,

із ніг до голови мене обзирить

і, не впізнаючи, уже й не вірить,

що все це я — угнався в береги,

як грудка болю, пам’яттю розмита,

живого срібла озеро нічне.

I зводить подив око ненасите:

адже ж він мертвого шукав мене.

Душа колотиться і стогін колобродить,

на тихий шепіт перетерся крик,

хтось чорний-чорний ніби мною водить,

я ж припроваджуватися не звик.

Мов лялечка, прозорою сльозою,

своєю тінню, власним небуттям

я відчуваю власну смерть — живою,

як і загибель — самовороттям.       

*

Здесь чёрный-чёрный вкруг меня бродил

и, с ног до головы обшарив взглядом,

не узнавал, не верил в то, что рядом —

я, всё же я — у берега застыл,

комок из боли, памятью размытый,

живое серебро ночных озёр,

сверкнет смятенье взглядом ненасытным:

он ждал, что я мертвец, смотрел в упор.

Душа колотится, и стоны колобродят,

и в тихий шёпот перетерся крик,

здесь чёрный-чёрный кто-то мною водит.

Идти на поводу я не привык.

Что куколка, прозрачною слезою,

своею тенью, нежитью храним,

я ощущаю смерть мою живою

и гибель — возвращением моим.

*      *

    *

Наснилося, з розлуки наверзлося,

з морозу склякло, з туги — аж лящить:

над Прип’яттю свiтання зайнялося —

i син бiжить, як горлом кров бiжить!

Мов равлики, спинаються намети,

а мушля в безсоромностi цноти

нiяк не знайде барви для прикмети

твоїх надсад, твоєї нiмоти.

I шклиться неба вислiпла полуда —

тверда труна живих, як живчик, барв.

Бреде зоря — сновида i приблуда —

одержаний задурно щедрий дар.

А човен побивається об здвиги

повсталих хвиль, твердих, немов стовпцi.

…Пiдтале чорноводдя зелен-криги

займається свiтанням на щоцi.        *

Наснилось, померещилось с разлуки,

застыло горем, холодом трещит:

над Припятью рассвет розоворукий —

и сын бежит, как горлом кровь бежит!

Улитками размётаны палатки,

но раковин бесстыден перламутр

и целомудрен — не найдёт украдкой

оттенка для твоих надсадных утр.

Блестит бельмо небес стеклом узорным —

могила-твердь пульсирующих барм.

Бредёт заря, сновидец беспризорный,

задаром обретённый щедрый дар.

А лодка бьётся в твёрдых волнах, бродит