Глава вторая
Старухам моего возраста полагается страдать от бессонницы. Зевать, вздыхать, думать о всяких глупостях. Тут мне повезло, ни разу не приходилось корень змей-травы заваривать.
Только нынешний сон был таким, что лучше бы маяться, переворачиваясь с боку на бок в липкой духоте. Редко мне это снится, но уж как накатит...
Снова стояла весенняя луна Белоцвет, и над спящим городом Ишилуром распахнулась высокая синяя ночь. Полная луна, глаз Ночной Госпожи Алаиди, висела у меня над головой, и пахло, казалось, всеми травами разом. Стрекотали цикады, иногда коротко и глухо ухала сова, а мне было не до всех этих красот.
Пусто было во мне, точно внутренности выел какой-то слизень. И в эту пустоту вот-вот готова была хлынуть холодная черная тьма. Не на что уже надеяться, ничего не помогало. Желтая лихорадка — хворь коварная. Если день в день распознать, поить отварами тайных трав, втыкать тонкие медные иглы в нужные места... Но поначалу кажется, будто человек всего-навсего простыл. Немудрено — Белоцвет такое время, что жара с холодами рука об руку ходят. А потом уже поздно.
Я извела последние деньги на знахарок, и они обещали Миухири исцеление, но глаза при этом у них метались, точно воробьи, пойманные и посаженные в тростниковую клетку. Миухири, сынок мой, уходил. Все ближе к нему была оскаленная пасть Нижних Полей. Кожа его обветрилась, натянулась, глаза, и без того большие, занимали теперь пол-лица. И, казалось мне, видели что-то недоступное никому из живых.
Я не плакала, кончились давно уже у меня слезы. Да и не время было предаваться рыданиям. Нужно было спасать моего мальчика. А знахарки ничего не могли, даже зелья их, снимающие боль, и то действовали слабо. Как Миухири мучился! Уже и кричать не мог, только сипел...
Оставалось одно. Когда людские силы иссякают, одна надежда на богов. До Хозяина Грома мне, конечно, было не достучаться, да и сподручнее женщине обращаться к иным силам. Высокая госпожа Алаиди, хозяйка ночи, повелительница теней и трав... Только она поможет!
Храм ее, стоящий на невысоком холме, у самой городской стены, не закрывался на ночь. Каждый мог обратиться к богине в любое время, только немного находилось желающих прийти к ней в темную пору, да еще при полной луне. Алаиди — госпожа грозная, нрав у нее переменчивый... Уж лучше при свете дня, когда силу ее умеряет младший брат, сияющий Хаалагин. Солнце — это его видимый человеческому глазу облик... В дневное время госпожа Алаиди более сговорчива, но зато и просить ее можно лишь о мелком. Чтобы уродился виноград, чтобы благополучно разрешилась от бремени жена, чтобы некий юноша заметил наконец воздыхания некой рябой и тощей девицы...
Но я хотела большего — забрать у смерти ее добычу.
Храм встретил меня тишиной. Даже цикады примолкли. Луна заливала ступени желтовато-белым светом, столь ярким, что читать при нем можно. Впрочем, тогда я не умела читать.
Внутри было темнее, но все равно сквозь огромные проемы в стенах сочилось лунное сияние. Даже факел, что я предусмотрительно захватила с собой, не понадобился.
Колонны, подпирающие сводчатый потолок, казались стволами огромных деревьев, такие водятся либо на юге, в джунглях, либо в еще более далеких северных лесах. Впрочем, откуда мне тогда было об этом знать?
В центре, перед высоченной, в три человеческих роста, статуей богини располагался круглый мраморный алтарь с углублением для стока крови.
Я, как положено, достала из сумки связанную курицу, положила на выщербленные плиты пола. Курица вела себя смирно — спала. Недолго ей, однако, оставалось спать.
Опустившись перед статуей на колени, я помолчала. Потом, подняв глаза к плохо различимому в полутьме лицу богини, хрипло прошептала:
— Госпожа моя, небесная повелительница, хозяйка ночи, грозная луна! Я взываю к тебе, потому что больше ни на кого нет у меня надежды. Умирает мой сын, единственная радость моя, свет жизни моей. Человеческое искусство не может его спасти. Страдает он, мучается.
А ведь ему еще только дюжина годов, он не стал еще мужчиной, не познал радостей любви, не обрел мудрости...
“Какой такой мудрости? — промелькнуло во мне что-то холодное и скользкое, точно рыба в ручье. — В лавке овощами торговать — вот его жизненный удел. А мудрость — это для знатных, богатых...”
Но я отогнала эту так некстати ввернувшуюся мыслишку.
— Смилуйся, госпожа! Прошу тебя, пошли ему исцеление! Я даю тебе, по обычаю, кровь...
Тут я поднялась с колен, взяла свою курицу, возложила на алтарь. Взмах тяжелого бронзового ножа — и куриная головка покатилась куда-то во тьму, а кровь брызнула на белый мрамор. “Небось каждый день храмовые служки до блеска оттирают, — вновь что-то ухмыльнулось во мне. — Иначе бы тут такая вонь стояла...”
По незаметному желобу куриная кровь стекала с жертвенника к ногам богини.
— Но это не все, о великая госпожа. Я знаю, что тебе надо отдавать самое дорогое. Вот, — достала я маленькую серебряную коробочку. Единственные мои драгоценности, свадебный подарок покойного Гирроуги. — Я отдаю тебе это рубиновое ожерелье. Конечно, что тебе земные камни, когда самые яркие звезды украшают тебя? Но пусть к рубинам прибавится еще и это...
