Новый мир, 2010 № 04 - [31]

— А значит, — уже почти кричал я, все больше и больше распаляясь, — вы считаете меня отпетым негодяем и пытаетесь это любым способом доказать!

И Федор Васильевич, уже не на шутку обеспокоенный, стал меня успокаивать, что они совсем и не считают меня подлецом, “ну что вы, Анатолий Григорьевич!”, а даже совсем наоборот, просто они хотят мне показать, что я тогда просто не подумал.

— Ведь бывает же, возьмем, к примеру, и такое: свой человек, рабочий, фронтовик, имеет правительственные награды, и вот, по пьяному делу, ругает советскую власть, которую сам же, проливая кровь, защищал. И тут, вы же со мной согласны, сразу видно, что человек просто не думает, а оступается. Так что ж мы, по-вашему, сразу же станем его наказывать? Нет. Мы его сначала предупредим и протянем ему руку помощи...

И тут вдруг вошли теперь уже сразу двое: один — все тот же самый, из правдивых, все что-то никак не может успокоиться, а другой — такой седой мордоворот из “начальничков”, какая-то здесь у них шишка и вроде бы тоже по делу. И этот, в отличие от Федора Васильевича, про которого можно сказать, что он мягко стелет, вел себя по отношению ко мне вызывающе нагло. Он просто-напросто смеялся мне прямо в лицо; ну и, конечно, подтвердил, что у работников Комитета государственной безопасности и на самом деле имеется такое право — задерживать любого встречного и поперечного, и задержанный в любом случае обязан писать объяснение. А когда я ему возразил, что это противоречит законам советского общества, то он не то чтобы расхохотался, а мне даже показалось, что от смеха у него выступили слезы, и со слезами на глазах он предложил мне подать на КГБ в суд.

— А вы подайте, подайте! — Он уже прямо чуть не приплясывал. — Может, у вас что-нибудь и получится. Видите, как мы здесь все дрожим... — И в каком-то душевном порыве он опять загримасничал и затрясся...

И даже Федор Васильевич, при всей своей деликатности, и тот не выдержал и как-то скромно заулыбался. Я уж не говорю о том самом типе, который все тут же вертелся и все продолжал ссылаться на честное слово коммуниста.

А когда они оба вышли, то Федор Васильевич меня даже упрекнул:

— Вот видите, Анатолий Григорьевич, и начальник отдела вам тоже подтвердил, а он же врать не будет.

И тут на меня как будто вдруг что-то нашло, какое-то затмение. Наверно, все-таки эти двое оказали на меня психологическое воздействие.

Я нахмурился:

— Ну хорошо, я отвечу на ваши вопросы. Но только я на них отвечу по-своему.

Услышав эти слова, Федор Васильевич просиял, и мне даже показалось, что он на своем стуле подпрыгнул.

— Ну конечно по-своему! Конечно по-своему! — и скорее, пока я, чего доброго, не передумал, сунул мне авторучку и придвинул пустой лист.

Он ко мне перегнулся:

— Напишите вот здесь с правой стороны наверху — “В Магаданское отделение Комитета государственной безопасности”. А посередине — вот здесь (и он еще раз показал) — “Объяснение”.

Я отложил авторучку в сторону:

— Нет. Так я писать не буду.

Он забеспокоился:

— Ну почему?

И я опять ему стал втолковывать, что я не имею никакого желания писать в Магаданское отделение Комитета государственной безопасности объяснение. ОБЪЯСНЕНИЕ — это, значит, в чем-то провинился. “Тогда покажите обвинение”.

— Ну, такая, — он уже как бы оправдывался, — существует форма...

Но я его перебил:

— Я напишу... Ответы на вопросы (он немного поморщился)... — и тут я задумался, — которые были мне заданы 8 июня 1973 г. полковником Комитета государственной безопасности (я уже писал) тов. Горбатых Ф. В. — (он поморщился еще больше и заметил, что этого бы писать не следовало, но согласился и с этим). — Потом я сделал паузу, и Федор Васильевич, продолжая держать меня на прицеле, застыл...

Я подумал и написал:

“Политически невыдержанных магнитофонных записей, а также политически невыдержанных литературных произведений (своих и чужих) не имеется…”

Федор Васильевич дотронулся до моего локтя и перед “не имеется” велел мне чуть повыше аккуратно дописать “у меня”, “а то, знаете, так не совсем понятно у кого”.

“…А также, — продолжал я дальше, — никогда и нигде не позволял политически невыдержанных высказываний”.

И здесь он опять усмотрел неточность и перед “не позволял” заставил меня дописать слово “я”, “а то, вы же со мной согласны, тоже не совсем ясно”.

Тут Федор Васильевич понял, что сейчас я поставлю подпись, и снова забеспокоился. Ведь еще же столько вопросов!

Но я ему объяснил, что все остальные вопросы вошли в предыдущий, а я уже на него ответил.

Тогда он предложил мне написать, ну хотя бы так: а на остальные вопросы

я больше ничего объяснить не могу. (Уж больно ему хотелось, чтобы я ну хотя бы здесь, но все-таки ввернул в письменном виде слово “объяснить”.)

Но я уже написал: а на остальные вопросы я больше никаких ответов дать не могу.

И, поставив число, расписался.

Все еще не веря своим глазам, он, метнувшись, схватил со стола лист, а то еще, чего доброго, что-нибудь такое отмочу — и тогда весь его титанический труд пойдет насмарку, и, запихнув вместе с ворохом так и не понадобившихся заготовок в папку, чуть ли не вытер со лба капли пота.