Новый мир, 2010 № 04 - [14]

Нина Ивановна смеется:

— Ну что, моряк с печки бряк... чего такой невеселый?..

— Да так, — говорю, — а чего веселиться... — и уже стягиваю сапог.

— А мы вот... слыхал... умер Марк Бернес...

— Да... жаль... — говорю, — такой молодой... — а сам все продолжаю чесать затылок (может, еще и до меня; у нас-то все наружу, а у них без поллитры и не разберешь). И даже не стал с ними пить.

После уколов нельзя.

— А вы... — это мне уже Зоя и, как всегда, ломает комедию, — вы что... — кокетничает, — нами брезговаете...

А когда Нина Ивановна ушла, то все ей, как на волшебном блюде, и выложил:

— Вот, — говорю, — оперился... ну прямо чудеса...

Я думал, Зоя меня поддержит или, по крайней мере, пожалеет, а она меня даже как-то удивила.

Я ее тогда еще как следует и не знал.

— Нам, — улыбается, — трипперные не нужны.

А как-то уже зимой познакомила меня с коренастым таксистом по имени Гена. И мы все трое даже выпивали и слушали Высоцкого. И Гене больше всего понравилось “И тот, кто раньше с нею был…”.

И эту песню я ему, точно Витеньке, тоже ставил несколько раз. Но, в отличие от Витеньки, Гена вел себя гораздо приличнее и, вместо того чтобы шарахнуть по столу кулаком и смести все со скатерти на пол, “вовсю глядел, как смотрят дети”, на Зою.

А когда я ушел в море, он, оказывается, Зою заразил, и Зоя сначала сама ничего не знала. Но потом, когда я уехал в Москву, ее по знакомству вылечили. И она Гене, а заодно и мне, все простила. И теперь этот самый Гена, если меня кто тронет, отвернет моему обидчику гаечным ключом голову.

 

 

НЕСОЛОНО ХЛЕБАВШИ

…И тут к ней, как на грех, в чине младшего лейтенанта прилетает ее давнишний вздыхатель. Откуда-то из Нижнего Тагила. И делает ей предложение. А ей, кроме меня, даже и не с кем посоветоваться.

Ну что я ей могу посоветовать?

— Купи, — говорю, — презерватив.

Но он, оказывается, презервативами не пользуется. Как-то не уважает.

— Тогда, — смеюсь, — в два слоя гигиенический бинт. И никаких половых сношений.

А она прямо чуть не плачет.

— Я тебе, — шмыгает носом, — серьезно, а ты... Я думала, ты не такой.

Вот это я понимаю. Мало того, что сама же меня и наградила. Теперь еще и сохрани ей жениха.

— Может, — продолжает, — просто с ним поговоришь... И признаешься. Тебе же все равно.

И тогда он ей все простит и женится.

Потом, конечно, дошло. Ну какая ему разница, кто кого заразил. Начистит ей для профилактики харю — и вся любовь.

Скорее всего, вызвал бы меня на дуэль. За осквернение чувства. Все-таки офицер.

И так бы, дурак, и не узнал. Что я его своим телом прикрыл. И весь ее огонь геройски взял на себя.

Ходил бы там, в своем Нижнем Тагиле, на “провокацию” и, приспустив кальсоны, подставлял волосатую ягодицу медсестре. А та, с нацеленным из ампулы шприцем, уже давно приготовилась. И, привычно всадив иглу, все нажимает, и нажимает, и нажимает... И вот уже протягивает вату.

Так, несолоно хлебавши, и улетел.

А познакомились мы с Зоей так. Как-то всей лабораторией провожали на материк сослуживицу, начали еще на работе, а продолжили уже на дому. Эта сослуживица когда-то была Зоиной соседкой, и, когда ей дали квартиру, в ее комнату переехал Павлуша.

И тут вдруг и нарисовалась Зоя; оказывается, пришла за ключами, будет во время отпуска сослуживицы поливать фикус; теперь-то все понятно: хата.

И я как только Зою увидел — так чуть ли не выронил гитару: как будто меня ударили пыльным мешком. Да так с тех пор ударенный и хожу. И если посмотреть на мою фотографию в военном билете, то как-то и не очень верится, что я интеллигентный человек.

Я когда вылетаю из Москвы, то еще европеец. А не успею перелететь через Уральский хребет — и уже азиат.

А в нашу первую брачную ночь Зоя меня озадачила. Как написал в свое время Евтушенко, “постель была расстелена — и ты была растеряна”. И мне вдруг потребовалось в туалет.

И тут Зоя и выдвигает из-под кровати горшок. И я ее сначала даже и не понял.

Уже без плавок, стою над горшком — и думаю. А Зоя, такая сентиментальная, тоже стоит и улыбается.

 

ПРАЗДНИКИ В МАГАДАНЕ

Я открываю глаза — и отираюсь щекой о сиську... и все сиськи, сиськи... просто удивительно — и вдруг куда-то проваливаюсь...

Снова открываю глаза — и уже в очереди в гастрономе. И все бутылки, бутылки... — просто удивительно — и снова куда-то проваливаюсь...

Опять открываю глаза — и уже за столом в бараке; и все рюмашки, рюмашки... просто удивительно — и опять куда-то проваливаюсь...

Я открываю глаза — и отираюсь щекой о сиську... И все сиськи, сиськи... просто удивительно...

А после физзарядки я подошел к начальнику и говорю:

— Вот, — объясняю, — восемь уколов... — И протягиваю из диспансера справку.

— Какие еще, — морщится, — уколы... — И смотрит на меня как баран.

— Как, — удивляюсь, — какие. — И показываю ему на справке печать.

Но потом все-таки доперло: как-никак парторг. И видит, что дело серьезное.

— Ничего, — говорит, — не знаю. Подводите коллектив. — И побежал на второй этаж жаловаться самому Шкуренке. А Шкуренко — это как раз тот самый гнус, через которого на меня вышел академик Шило. Еще перед фельетоном. Когда я к нему (к этому самому Шиле) приперся выгораживать Владилена.