Горький корил литераторов за невнимательность ко многим деталям советской действительности и — отдельно — за “вождизм”.
Леонов тоже выступил с речью, сказал про “счастье жить в самый героический период мировой истории” и согласился с тем, что “упреки Горького, брошенные нам с этой трибуны, справедливы и своевременны”. Уж с сентенцией о “вождизме” он точно был согласен.
Вообще, леоновское выступление было достаточно выхолощенным: иногда он напускал тумана, чтоб сказать что-нибудь важное под его завесами; здесь же ничего важного он говорить и не собирался. Но и ничего эдакого, для того чтоб собрать легкие аплодисменты, он тоже не произнес.
В отличие, например, от Бабеля (“посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо”), и от Николая Тихонова (“Та страна, которую прежние поэты называли „любезным отечеством” или, как Лермонтов, „немытой Россией”, — эта страна — исчезла, Советский Союз возник на ее месте”), и от многих других.
Леонову, несомненно, пришлось несколько раз нехорошо поежиться: когда, к примеру, недобрым словом вспоминали Достоевского. Критик Виктор Шкловский объявил: “Спор о гуманизме кончается на этой трибуне, и мы остаемся, мы стали единственными гуманистами мира, пролетарскими гуманистами, — и прибавил: — Если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника...”
Однако в целом атмосфера была настолько благообразная, что многие втайне раздражались. Лидер украинского футуризма поэт Михаил Семенко ругался: “Все идет настолько гладко, что меня одолевает просто маниакальное желание взять кусок говна или дохлой рыбы и бросить в президиум съезда...”
Самым большим событием съезда стала, наверное, речь Николая Бухарина.
Бухарин уже был в некоторой опале — еще в 1929 году его вывели из Политбюро ЦК, — но он оставался редактором “Известий”, академиком АН СССР, членом коллегии Наркомата тяжелой промышленности СССР и имел несколько иных увесистых регалий. Его слушали очень внимательно, тем более что говорил он совершенно неожиданные вещи.
Выступал Бухарин около трех часов, многих в зале реально огорошив, а Леонова, напротив, обрадовав.
Хотя формально доклад Бухарина был о поэзии, произнес он несколько важных вещей, в том числе и направленных против бывшей пролеткультовской и рапповской компании.
Отдав дань уваженья Блоку, восхвалив Брюсова, помянув даже расстрелянного Гумилева, Бухарин перешел к современникам из числа стихотворцев, в первую очередь к так называемым комсомольским поэтам, и весьма грубо охарактеризовал их как “сопливеньких, но своих”. Безыменский, по мнению Бухарина, “легкая кавалерия”, и “он стал сдавать, когда понадобилась уже тяжелая артиллерия литературного фронта”. “Жаров и Уткин, — по словам докладчика, — к сожалению, страдают огромной самовлюбленностью и чрезмерным поэтическим легкомыслием...” В том же духе Бухарин высказался о Светлове.
Зато докладчик, посетовав на мистицизм Есенина, все-таки назвал его “талантливым лирическим поэтом”, вознес Бориса Пастернака и комплиментарно помянул злобно критикуемого тогда в прессе Павла Васильева (которого Леонов горячо любил и ставил даже выше Есенина).
Следом, отдав дань Маяковскому и Бедному, Бухарин сказал, что на сегодняшний день их поэтические агитки подустарели.
Доклад Николая Бухарина закончился овацией, весь зал встал. Но недовольные, конечно же, были.
В последующие дни съезда Бухарину немало досталось от его противников “слева”: за честь Маяковского, Бедного и молодой “комсомольской” поросли вступились многие. Оцените, например, такой пассаж одного из выступавших: “К розовому, молодому, упругому телу нашей поэзии Бухарин подошел для того, чтобы, бегло пошарив по этому телу, умилиться его интимно-лирическими местами. А от упругих мускулов, от твердых костей он старчески отшатнулся”. Каков, согласитесь, стиль! То есть Бедный, Безыменский и Жаров — это мускулы, а Пастернак, Есенин и Васильев — интимные места…
Критики не знали, что Бухарину позвонил Сталин и поздравил с успешным выступлением, отдельно поблагодарив за шпильки в адрес Демьяна Бедного, активно раздражавшего вождя.
Не знал об этом и Леонов, который, согласно донесениям сексотов, в разговоре после съезда сетовал: “Ничего нового не дал съезд, кроме доклада Бухарина, который всколыхнул болото и вызвал со стороны фадеевых-
безыменских такое ожесточенное сопротивление”.
Сравните с реакцией хорошего леоновского знакомого — писателя Буданцева: “Единственное, чем замечателен съезд, — доклад Бухарина: великолепная ясность и смелость. После его доклада можно было ждать каких-то действительных перемен... но, увы, засилье Панферовых и Безыменских, очевидно, настолько сильно, что все, даже решительные попытки к курсу на подлинно художественную литературу, а не на ее суррогат, оказываются „пресеченными в зародыше””.
Писатели оказались правы: в целом на литературную ситуацию доклад Бухарина никак не повлиял.
