Новый мир, 2009 № 04 - [11]

Через час мы доезжаем-таки до Боровичей и отцепляем незнакомца возле бензоколонки. Он уже не столь приветлив, как там, на забытом богом шоссе. Ему явно жалко тысячи рублей, которую он посулил нам, но все же он протягивает ее с подобием приветливой улыбки. Что он, интересно, думает? Ладно, думает он, наверно, раз обещал…

— Вишь, как трудно даются добрые дела, Петя, — обращаюсь я к другу, когда мы трогаемся своей дорогой. — И нам трудно, и ему…

— Ладно, — отрезал Петр. — Справились…

 

ГРУСТНО

Все утро за окном льет дождь. Над затопленным участком стоит туман. Ночью в лужах, как кошачьи глаза, отражаются фонари. У Маркеса есть рассказ — “Монолог Исабель, которая смотрит на дождь в Макондо”. Это один из лучших рассказов, написанных когда-либо. Как жаль, что я не в силах написать рассказ “Голованов смотрит на дождь в Переделкине”, хотя эта завеса воды колышется прямо у меня перед глазами.

Недавно я ездил в лес, чтобы собрать траву зверобой на знакомой поляне, и обнаружил, что за два лета экваториальных ливней поляны в лесу превратились в настоящие джунгли: теперь здесь растут колокольчики и мясистый львиный зев.

Лучшее, что я сделал за это лето, — гербарий для моей дочери Фроси. Ей семь лет. Мы начали собирать его вместе, в начале лета, но потом моя бывшая жена увезла Фросю в Москву. А я все собирал, собирал… Это продолжался мой разговор с нею. Разговор, который еще продолжится потом, когда она случайно обнаружит этот гербарий, как мы иногда обнаруживаем между страниц старой книги давно засохший цветок анютиных глазок, колокольчик или ландыш… И никогда, верите ли, никогда не было случая, чтобы странное волнение не охватывало меня. Эти цветы… они были свидетелями тех чувств, которые потом, быть может, бесследно прошли, грубо сточенные жизнью. Какой-то тонкой нежности к красоте этого цветка, вложенного в страницы, или задумчивости — такой — почти невесомой, которую может развеять даже легкий порыв ветерка… И кому принадлежали эти чувства? Кто вложил их между страницами книги, как в надежное, неподвластное порче сердце? Чтоб они там в неприкосновенности пережили все невзгоды времени?

Нет-нет, конечно, гербарий мой сотворен был иначе. Он хранил черты своего века. А может быть — как странно, — века давно минувшего, ведь я сделал все, как Гумбольдт: аккуратно расправлял растения на листах плотной бумаги, затем осторожно приклеивал стебли и листочки едва заметными дымчатыми полосками тонкой, доставал “Определитель…”, отыскивал названия, надписывал — русский, латынь — все как положено. Когда-нибудь моя дочь, возможно, задумается, что заставляло меня уходить так далеко вглубь времени и там, разучивая язык цветов, бормотать в каком-то странном очаровании их имена: смолка, зорька, горицвет, ясколка… И мне было чуточку грустно — не оттого, что пройдет еще много лет, прежде чем моя дочь найдет эту папку с гербарием, а оттого, что я никогда не узнаю, что она ответит мне. Ведь мы никогда не разыскиваем тех, кто вложил цветы в книги, словно в сердце.

А дождь будет все так же лить и лить за окном; и опять будет грустно — может быть, оттого, что мы проживаем свою жизнь в яростных битвах, так и не научившись чувствам, которые выражает язык цветов и птиц, которым, говорят, владели древние персидские поэты.

 

ВОЛШЕБНЫЙ РОГ ВАХУШТИ

После смерти отца мне остался старинный грузинский рог для вина. Отец очень им дорожил, но не объяснял причины столь трепетного к нему отношения. Рог был, правда, очень большой, в него вмещался ровно литр вина, и отец как-то сказал, что вся суть в том, что надо выпить весь этот объем одним духом, потому что рог не стакан, из него нельзя немного отпить и вежливо поставить на стол, пить волей-неволей приходится до дна, причем по возможности не дыша, чтобы не опьянеть от винных паров.

С рогом связывалось у меня представление о древнем ритуале, в котором отец тоже принимал участие. И почему-то — представление о крови. Возможно, рог применялся во время каких-то дионисийских торжеств, но достоверно этого я не знал. Надпись на грузинском языке, сделанная на потемневшей серебряной пластине, охватывающей горло рога, ничего мне не объясняла. Однако весь его вид, необычайно тонкие, желтоватые, почти прозрачные его стенки и завершение нижней темной части в виде головы лошади с глазами из голубой эмали почти наверняка указывали на ритуальное назначение этого сосуда, отвергая любые подозрения в возможной причастности его к обычному чрезмерному пьянству. Отец, сколько я помню, никогда не пил из этого рога. В общем, боевой его извив, несомненно, заключал в себе тайну, которая несколько лет хранила сей древний вакхический символ, покуда дела мои не пошли совсем плохо.

Со мной случилось то, что случается, наверно, с каждым человеком: я угодил в черную полосу и со всею семьей просидел без денег несколько месяцев. Долги, нищета и отчаяние — верные спутницы покинутого удачей — не замедлили себя ждать, и вот тогда я решился продать рог. Я понимал, что поступаю нехорошо и краду у отца вещь, которая связывает его, даже мертвого, то есть существующего в неизвестной мне сфере, с чем-то очень дорогим ему здесь, на Земле. Но я, как водится, уговорил себя, что памятью ушедших не проживешь в наше трудное время, а мне надо покупать еду, платить за дом, мне нужно, наконец, сменить башмаки, изорвавшиеся до дыр…