Новый мир, 2009 № 01 - [25]

В Чечне мы виделись урывками. Он попал в девятую роту, меня же начальник штаба взял к себе связистом, и я мотался с ним по батальону. Но когда мы приезжали в “девятку”, я всегда искал зему. Нас, москвичей, в полку вообще было трое, и Игореха значил для меня очень много.

По-настоящему нам довелось встретиться лишь под Алхан-Юртом, куда нас в спешном порядке перебросили на помощь вэвэшникам, заблокировавшим боевиков.

Мы сидели под дождем в болоте, без еды, без воды, продрогшие до костей, проклиная все и вся на свете. Единственной пищей был мерзлый боярышник, который рос в изобилии на этих болотных кочках, и мы паслись, как лоси, губами обрывая сладкие промороженные ягоды, чувствуя, как заполняется сосущая пустота в желудке. Мы с Игорем лежали в двух соседних ямках, которые громко именовали позициями, и, чтобы забить голод, без перерыва смолили вонючую “Приму”. И он, как и по дороге в часть, постоянно тараторил — в тему и не в тему, опять показывал фотографию дочки, материл войну, чехов и комбата, засунувшего нас в эту задницу.

А потом как-то внезапно начался обстрел со стороны соседей, и мы сначала ничего не поняли, думали, свои дурака валяют, и, стоя в полный рост, орали им, чтобы они прекратили, пока никого не ранило. Но обстрел усилился, начали рваться гранаты, мы попадали, и я уже кричал Игорю, чтобы он отходил, а он кричал, чтобы отходил я. И когда мы вышли из-под огня и добрались до своих, нас вдруг разобрал смех. Мы сидели, привалившись спиной к плетеной изгороди, положив автоматы на колени, пили из бидона воду, сплевывали хрустевших на зубах мальков, а смех прорывался сквозь глотки, и мы никак не могли успокоиться — ржали, как безумные. Я толкал его локтем в бок и хохотал, а он смотрел на меня и хохотал тоже.

И в тот момент не было для меня человека ближе и понятнее, чем Игорь.

Потом был штурм, и мы опять мотались по всему батальону. Встретились лишь в шестом микрорайоне, куда меня притащил с собой замкомбат. На следующее утро замкомбат уехал, а я плюнул на все и отпросился в пехоту. Он меня с легкостью оставил — не его связист, не его проблемы.

Недели две мы жили вместе. В памяти запечатлелась картина: вымерзший, разбитый двор, воронки, торчащие из земли расщепленные деревья, белеющие мясом сучья, пустые окна, “Урал” с боеприпасами и столпившиеся около него солдаты, стрельба за домами и Игорь, поставивший котелок с фасолевым супом на гусеницу бэхи… Он ел торопливо, на ходу, закидывая в себя холодное варево. Когда рота получит боеприпасы, мы должны выдвинуться.

Я его позвал. Он оторвался от котла и посмотрел на меня. Но, кажется, он меня не увидел.

Он уже тогда знал.

Игорь погиб десятого марта в горах под Шаро-Аргуном. Его взвод попал в засаду, чехи подпустили их в упор и стали расстреливать с трех сторон из крупнокалиберных пулеметов.

Один из пулеметов бил из-за кладбища, и Игорь, прячась за могилами, подобрался к нему на пятнадцать метров и размахнулся, чтобы бросить гранату, но не успел. В него попало сразу несколько пулеметных очередей. Изуродовало так, что в бушлате мало что осталось. Выпавшая из рук граната скатилась ему под ноги, и Игорь, уже мертвый, падая, накрыл ее своим телом.

Его не могли вытащить двое суток, и кладбище в наших разговорах стало делиться на “до Игоря” и “после Игоря”.

Потом его все-таки вытащил Олег Борисов из взвода связи — обмотав за ногу солдатским ремнем и ползком волоча вниз по склону.

До сих пор не могу простить себе, что это сделал не я.

Комиссар катанья

Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Окончил факультет журналистики Киевского госуниверситета им. Т. Г. Шевченко. Автор семи книг стихотворений. Лауреат премии журнала “Новый мир”. Основатель поэтического фестиваля “Киевские лавры”, главный редактор “журнала культурного сопротивления” “ШО”. Живет в Киеве.

 

Дробь

Дорогие ослепшие зрители

и дешевые оптом читатели,

если утка взлетела в числителе,

значит, утку убьют в знаменателе.

Все чужое — выходит из нашего

и опять погружается в топь,

в дикий воздух, простреленный заживо:

поцелуешь — и выплюнешь дробь.

От последнего к самому первому

ты бежишь с земляникой во рту

и проводишь губами по белому —

непрерывную эту черту.

 

*      *

  *

Есть в слове “ресторан” болезненное что-то:

“ре” — предположим, режущая нота,

“сторан” — понятно — сто душевных ран.

Но почему-то заглянуть охота

в ближайший ресторан.

Порой мы сами на слова клевещем,

но, Господи, как хочется словам

обозначать совсем иные вещи,

испытывать иные чувства к нам

и новое сказать о человеке,

не выпустить его из хищных лап,

пусть цирковые тигры спят в аптеке,

в аптеке, потому что: “Ап!”

У темноты — черничный привкус мела,

у пустоты — двуспальная кровать,

“любовь” — мне это слово надоело,

но сам процесс прошу не прерывать.

*      *

  *

Это небо не для галочки,

а для ласточки в пике,

хвойный лес — одет с иголочки,

жук сползает по строке.

Это страшная считалочка

на арбатском языке,

люди — леденцы на палочках

у бессмертия в руке.

 

 

*      *

  *

Разбежались все мои напарники,

и литературная свинья —

при лучине, в крепостном свинарнике —

вышивает бисером меня.

Белые, оранжевые, синие…