В общем, пристойный старичок живет себе и живет, при случае поможет советом ли, делом.
И вдруг — шумный скандал, в центре которого этот самый старик.
А случилось вот что. В дачном поселке, конечно же огороженном, с въездными воротами и охраной, на въезде размещалась площадка для мусорных контейнеров, куда сносили и свозили всякий домашний и садовый хлам. И мне приходилось ездить туда с садовой тележкой.
Обратил я внимание, что в последние годы в Москве и здесь, в дачном поселке, на такого рода площадках для мусора, на сетчатых или иного вида оградах, вывешивают ненужную, но еще годную, вполне приличную одежду: брюки, джинсы, свитера, кофты, курточки, пиджаки. Что-то из моды выходит, из чего-то выросли, или просто разонравилось. Эту одежду не выбрасывают, а постиранную и даже проглаженную, порою с вешалками, выносят, пристраивая аккуратно возле мусорных баков. И это правильно. Не все хорошо живут. Рядом с дачным поселком — деревня, там люди небогатые, им сгодится. Но оказалось, что не только им. Возвращаюсь к скандалу.
Заглянула как-то невестка в мансарду, где жил старик, и обнаружила целый гардероб вещей, которые неизвестно откуда взялись: какие-то джинсы да куртки… Откуда все это? Неужели?.. О ужас!.. Старик отпирался недолго, признав, что одежда от “мусорки”. И даже пытался правоту доказать: мол, все чистое и даже проглаженное, считай, новое, никаких дыр; все это можно носить и носить, и он будет это носить…
— Какой ужас!.. Какой ужас!.. — только и повторяла невестка. — Что скажу люди!? Что о нас подумают!?
— Ну папа… — сокрушался сын. — Но если тебе нужно, сказал бы, да разве бы тебе не купили… Правда что ужас… Подумают, что мы тебя не одеваем.
Стариковских резонов о том, что одежда почти новая, целая, ни одной дырочки не найдешь, чистая, стираная, ее еще носить и носить, — этих резонов, конечно, никто не слушал. Собрали все в узел, унесли в лес и в какой-то яме сожгли, облив бензином.
На этом скандал закончился. Старика в Москву увезли. Жизнь дачная продолжилась. Для всех и для меня тоже. Прогулки в сосновой роще и далее, полем к деревне Емельяновка, берегом, вдоль деревни Богунино — везде было хорошо. Порою, в меру сил и хотенья, помогал я хозяевам: увядшие цветы оборвать ли, обрезать, лишние ветки на деревьях убрать, а потом все это увезти на садовой тележке к площадке для мусора, к ее бакам. Там, на сетчатой ограде, как и прежде, появлялась ненужная одежда: куртки, кофты, брюки — все чистое и даже проглаженное и, конечно же, никаких дыр ли, заплат. Просто вышло из моды ли, стало тесным или, наоборот, просторным, а может, разонравилось. Небедные люди живут.
Я глядел на эти вещи, вспоминал старика. Одежда ведь и впрямь годная и даже приглядная. Бери и носи.
Возьмут. Ведь рядом — деревня, в которой, кроме московских да тверских дачников, чьи бревенчатые терема да каменные особняки как грибы растут; — кроме них, доживают свой век старые дома да старые люди. Им сгодится. Донашивать. А может, просто возьмут “на случай”, на “черный день”, который они помнят и никогда не забудут, потому что он был очень долгим: предвоенные годы, война, потом долгое время разрухи.
Я и сам бы взял что-то из этой одежды, чтобы дома в огороде возиться. Конечно бы пригодилось. И не только для огорода. Хорошие вещи. Их носить и носить.
Но не возьму по причинам понятным: “О ужас!.. О ужас!.. Что люди скажут?!”
Погляжу на одежду и отправляюсь восвояси, погромыхивая пустой тележкой.
Не нравится мне все это. Как-то не по душе. И дело — не в старости.
Пеший поход
В нынешнем году, в середине февраля, поутру приехал я на автобусе в станицу Голубинскую, вышел на окраине, возле церкви и кладбища, и продолжил теперь уже пеший путь с рюкзаком за плечами.
Дорога была знакомая: много лет здесь ездил, ходил. Но всегда по теплу: летом ли, осенью. Теперь стояла зима. И путь мой лежал вначале берегом, а потом замерзшим, заснеженным Доном: от Голубинской станицы к хутору Малоголубинскому, а потом — к Большому Набатову, где ждали меня к обеду ли, к ужину — как доберусь.
А мне спешить было некуда. На то и пеший поход. Тем более что день поднимался светлый, солнечный. И первый же прибрежный курганик ли, холм остановил меня своим необычным видом. Зимнее солнце поднялось невысоко над задонским лесом, и в лучах его курган сиял переливчатым многоцветьем. Ночь была мягкой, утро приглядное, с куржаком да инеем на деревьях, высоких травах. Но такого сияющего многоцветья не приходилось мне прежде видеть. Прибрежный холм светил, переливаясь огнями волшебными. Зрелище словно неземное.
Поглядев, удивляясь и радуясь, стал я взбираться на курган, чтобы понять, в чем разгадка такого чуда. Иней, куржак ли просто искрится. А здесь — другое, и оно оказалось простым. Стоило лишь на холм подняться, прилечь, внимательно приглядеться. На склонах, на обдутом ветрами темени кургана сухая полынь не только заиндевела игольчатой белью, но в малых развилках-веточках держала крохотные, тонкие, будто слюдяные, пластинки льда. Эти малые “зеркальца” и отражали солнце, переливаясь, сияя. Их было много и много. Зимний утренний праздник, какой редко увидишь. Он и длится недолго. Повезло мне уже на первых шагах. А впереди еще долгий путь: береговая дорога с единственным машинным следом. Люди здесь редко зимой ездят, а пешком и вовсе не ходят.
