Кровопийцы и ворюги, мой Валерий.
Лучше сам ты возвращайся, путь недолог.
Мы с женою заждались тебя в столице.
Неужели так уж важно въехать в город
На четверке в триумфальной колеснице?
Мимо каменной стены священной рощей,
Где стоят легионеры в карауле...
Мне-то кажется, на кухне нашей проще
О Назоне толковать и о Катулле.
Воск застывший на странице старой книги,
Гости, спящие вповалку где попало.
Всюду пепел, на полу огрызок фиги,
На столе вишневый обод от бокала.
А когда отмерит время Хронос гулкий,
Проводить тебя сумеет старый Постум.
Вместе выйдем на последнюю прогулку
И отправимся на твой любимый остров.
В. Хлебников
Жил-был поэт загадочный
С загадочной судьбой
И рукописи в наволочке
Таскал он за собой.
Он клал стихи под голову,
Там, где растет трава,
И, обращаясь к Господу,
Произносил слова:
“Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты”.
Далёк от брани рыночной,
Он знал язык зверей,
По тоненькой былиночке
К нему полз муравей.
Кузнечик недоверчивый
В ладонь его влетал,
И муравью с кузнечиком
Он ласково шептал:
“Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты”.
Он жизнью был замотан,
Его врубало лбом
То в маршевую роту,
То в сумасшедший дом.
А он был светл, как Пушкин,
Как неба окоём,
И, запертый в психушке,
Стоял всё на своём:
“Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты”.
* *
*
Вихря взвизги, ветра вой,
Вихря ведьмино вещанье,
Ветра посвист воровской —
Кругового “вэ” вращанье.
Спор и свара двух повес,
Ветра с вихрем перебранка.
Небо застит туч навес.
Обезумевших небес
Раздувается вагранка.
В небе вспенилась вегжа*,
Хлещет молнии вожжа.
Воровская туч ватага.
Вихрю виться. Ветру выть**.
Такова у неба выть —
С туч вот-вот сорвется влага.
Взбухший прорвало волдырь.
Ввинчен в землю водный штопор,
Завертелся и потопал
Ствол воды. Где поводырь
Озверевшего циклопа?
Вот он вьется, словно вьюн,
Безобразен, дик и юн.
Варвар ветрен. Варвар буен.
Ход его непредсказуем.
Винт, волчок, веретено —
На меня летит оно.
Убегаю от него я.
Небу данное землею
Вновь земле возвращено.
Волн движенье круговое.
А. Тарковский
Не стало этих и тех не стало,
Не уберег
Кого-то Ленин, кого-то Сталин,
Кого-то Бог.
Ушел последний поэт России,
Не захотел
Остаться с нами, а мы, живые,
Уже не те.
Земля усохла, а небо взбухло,
А в нем дыра,
И дом, в котором живем мы, рухнул
Еще вчера.
Все это шуточки Бегемота,
Дурацкий Ганс.
Но ведь оставлен нам для чего-то
Последний шанс.
Так пей, Россия, гуляй, Россия,
Не соловей.
Когда поэта хоронили,
Пел соловей.
* *
*
Жил-был Арсений Тарковский — поэт, волшебник, бес.
И вот его не стало, и он с Земли исчез,
Как будто бы он не был, не существовал, не жил,
А женщины остались, которых он любил.
Одна на фортепьяно играет и поет,
Другая в киноцентре открытки издает.
Но что сказать о судьбе их — одна из них мой идеал,
Да я их знаю обеих, я ручки им целовал.
Малышев Игорь Александрович родился в 1972 году в Приморском крае. Получил высшее техническое образование. По специальности — инженер. Прозаик, автор книг “Лис” (М., 2003), “Дом” (М., 2008). Дипломант премии “Хрустальная роза Виктора Розова” (2007), премии журнала “Москва” (2001). Соредактор литературного интернет-журнала “Органон”. Живет в Ногинске. В “Новом мире” печатается впервые.
Журнальный вариант.
Всем подменышам посвящается
Подменыш — по народным поверьям, ребенок, подброшенный русалкой, лешим или иным лесным духом взамен похищенного человеческого дитя. Никто не знает, зачем они это делают и чего хотят достичь…
В дачном домике было темно, лишь маленькая свечка на столе освещала вокруг себя небольшой островок в океане мрака. Там и тут из темноты, словно скалы и рифы из черной воды, проступала простая дачная мебель — стол, шкаф с одеждой, полки на стене, кровать со вздыбленным, как девятый вал, одеялом. На островке света умещался край стола и детская
коляска, закрытая марлей от комаров. В коляске, тихо посапывая, спал ребенок. Еще недавно он плакал и капризничал, так что матери пришлось вставать и укачивать его. Сейчас она сидела на лавке, ухватившись за ручку коляски, и боролась с вязкой дремотой. Время было позднее, усталость взяла свое, и женщина заснула. Свеча медленно оплывала, скатываясь прозрачными восковыми слезами на блюдце, в котором стояла. Фитилек еле заметно подрагивал. Где-то за окном предостерегающе свистела ночная птица.
Сразу за стенами дачи, почти доставая их кончиками ветвей, начинался лес. Такой глухой, дремучий и болотистый, что даже самые отчаянные из дачников не решались ходить туда за грибами или пилить что-нибудь для своей надобности. Ночной лес тихо гудел под порывами налетающего ветра, черные верхушки елей недобро качались, словно танцуя какой-то древний и страшный танец. Где-то тихо скрипело старое дерево, то ли жалуясь на судьбу, то ли угрожая кому-то. В чаще раздавался глухой стук — леший ли гремел своей колотушкой, стволы ли деревьев ударялись друг о друга? Поди узнай. Темно… Страшно… Кто осмелится войти ночью в лесную чащобу?
Неожиданно в густой темноте под елками бесшумно промелькнула маленькая и корявая, будто изломанная, фигура. Прижимая к груди светлый комочек, она пробралась к светящемуся окну и заглянула внутрь.
