Владек-дурачок однажды напугал ее, разглядывая красивую шаль набивного шелка, которую она накинула на плечи. Даже сейчас шаль пахла каким-то чужим запахом, душным, сладким, тревожным.
— Думаешь, твой батя увозит их куда? — сказал он, хихикая. — Перевозит на ту сторону? Вот тебе, Янка, он гроши с них берет, а сам завозит подальше в плавни и — концы в воду. Там, на дне, мертвяки лежат, ох, сколько мертвяков, — говорил он, тараща белые глаза.
— Замолчи, дурень! — сердито закричала Янка, но дурачок только отбежал и теперь хохотал, скаля щербатые зубы.
Янка, хотя и взрослая, расплакалась и побежала к отцу.
— Батя! — кричала она на бегу. — Что он говорит?! Что он говорит такое ужасное!
Батя, узнав, помрачнел, но не рассердился, а погладил по голове жесткой ладонью с мозолями от весел.
— Может, кто так и делает, Янка, — сказал он серьезно, — но я — нет. Грех это. Живые же души. А я не душегуб какой-то. Я честно. Может, им там пощастыть, бедолагам.
— Где? — спросила она тогда.
— На другом берегу.
Она поверила, хотя среди новоприбывших встречались и противные. Например, одна дамочка, которой она вынесла на крыльцо кринку с молоком, отказалась пить.
— Вы кладете в молоко лягушку, чтоб не скисало, — сказала она, брезгливо сморщив тонкий нос. — Как это можно?
— Зачем? — удивилась Янка. — У нас хороший погреб.
Но дамочка так и не поверила.
А один раз река принесла человека. Как раз когда они удили рыбу с мостков, вернее, батя удил, а Янка чистила, потрошила и полоскала в реке. Ее тень плясала на зеленой мутной воде, и, если приглядеться, было видно, как по рыхлому дну медленно-медленно ползет ракушка-перловица.
Лодка, вертясь, выплыла из-за островка, заросшего ивами. Отец, хлюпая болотными сапогами, подошел к лодке, подтянул ее багром и заглянул внутрь. Янка, перевесившись с мостков, тоже заглянула, вытянув шею и одновременно боясь, что увидит что-то очень страшное и неприятное. Мертвяка, например.
Человек и правда лежал в лодке лицом вверх, закрыв глаза. Волосы его шевелились в воде, которая всегда скапливается на дне лодки, на них налипла серебристая чешуя плотвичек.
— Ой! — сказала Янка и непроизвольно поднесла руку к губам.
— Та нет, — сказал отец, — он живой. Дышит…
Он подумал и толкнул лодку багром, чтобы ее закрутило и унесло в дальние темные водовороты, но Янка с неожиданной для себя самой резвостью прыгнула в воду и вцепилась в борт.
— Ты ж сам говорил, батя, грех это…
— Ох, Янка, — приговаривал отец, выволакивая лодку на берег, — допрыгаешься. Дурные люди сейчас по земле ходят, а ну как он один из них?
— Он не может быть дурной, — возразила Янка. — Смотри, молодой какой…
— Так что, что молодой? Ну ладно, не он дурной, другие дурные… Придут, найдут его… Опасно сейчас раненых укрывать, Янка.
Тем не менее они переложили раненого на брезент и оттащили его в сарай, где лежала груда матрасов, набитых подгнившей соломой. Если кто из тихих ночных людей почему-то задерживался, то ночевал он тут, в сарае.
— Зачем его — в лодку?..
— Ну… не хотели, чтоб нашли у них мертвяка, — сказал отец, запаливая цигарку. — Подстрелили и пустили по реке. А придут за ним — где такой-то? А нет такого-то. И не было никогда.
— Что он им плохого сделал?
— Не знаю, доча. Сейчас все делают друг другу плохо. Время такое.
Новый человек лег на матрас и лежал так, приоткрыв сухие черные губы, пока она поила его молоком. Через несколько дней он уже держал кружку слабыми тонкими пальцами, накинув для тепла на плечи кожаную куртку с дыркой на рукаве.
Ночами продолжали полыхать сухие зарницы, и в воздухе стоял железный острый запах.
Еще через день новый человек, сидя на солнышке у сарая и грея раненое плечо, спросил:
— Тебя как зовут?
— Янка.
— А меня — Никодим.
— Ты городской? — с замиранием сердца спросила она.
— Городской.
— А что сейчас в городе?
— Разруха. Голод. — Он поморщился. — А вы не хотите отдавать зерно пролетариату.
— Кому?
— Голодающим рабочим.
— У нас нет зерна, — сказала она. — Только чтобы самим прокормиться. И еще на сев. Если отдать все, что же мы будем делать весной?
— Но в городе голодают, — сказал он возмущенно. — А у вас типично кулацкая психология. Не сознаете серьезности момента.
Он взмахнул рукой, но тут же поморщился и уронил ладонь.
— Это ты ничего не розумиешь, — сказала она сердито. — Ты и не работал по-настоящему никогда. Вон какие пальцы белые. Ты кем в городе был?
— Наборщиком.
— Это что такое? — Она прыснула в кулак, непонятное слово показалось ей смешным.
— Ну, буквы. Есть специальная рама, туда ставят буквы. Надо, чтобы быстро. Они из свинца. Свинец вредный.
— У нас грузила из свинца, — сказала она. — И ничего они не вредные. А зачем буквы?
— Чтобы печатать книжки. Газеты.
— Зачем нужно так много книг? Вы что, городские, все время читаете?
— Есть буржуазная литература, — сказал он непонятное, — а есть наша. Пролетарская. Я печатал прокламации. И статьи товарища Троцкого. А ты вообще умеешь читать?
— Нет. — Она удивилась. — Зачем? Отец Йожка умеет читать. И писать. Ему положено.
— Ну вот, у него есть печатная книга…
— Вовсе нет. У него писаная книга. Так и называется — Писание. Потому что от руки писано.
