Новый мир, 2008 № 08 - [60]

Но посмотреть я не успела, так как тут же за мной вышел тот маленький гражданин, который отбирал билет, и почему-то с просветленным лицом призвал назад.

Щекин-Кротова сказала:

— Нея Марковна, бюро Свердловского райкома, посовещавшись и обменявшись мнениями, не может подтвердить решение партийного собрания от 5 июля 1968 года, а также рекомендацию парткомиссии райкома

(я совершенно не знала ни про какую рекомендацию парткомиссии РК. Меня туда почему-то ни разу не вызвали, хотя Рудницкого таскали, кажется, два раза)о вынесении вам строгого выговора с занесением в личную карточку. Решение бюро райкома таково, я вам прочту: “За клеветнические вымыслы на партию…(не запомнила точно), содержащиеся в коллективном письме, переданном радиостанцией „Голос Америки”, — исключить”.(Формулировка дословно точно такая же, как у Л. Пажитнова и Л. Беловой, у них она была выписана.)

Она осталась за своим торцовым столом с моим партбилетом в руках и была грустная, бледная. Я вежливо попрощалась со всеми и вышла.

Вслед за мной через минуту выскочил Д. Ю. Мы пошли. Секретарша удивилась:

— Как, вы и фильм не досмотрите??? Что вы?

Я отвечаю:

— Ничего, дома досмотрю.

Все вместе, начиная с вызова меня в кабинет, включая время, проведенное мною за дверью и вторичное пребывание в кабинете, заняло 18 минут.

Одиннадцатое июля — это был лучший день из всего шестимесячного цикла моего “персонального дела”, и я навсегда сохраню самое теплое и самое дружеское воспоминание о моем первом и последнем посещении бюро Свердловского райкома КПСС.

В этот день после тропической двухмесячной жары наступило похолодание, я ходила на бюро в костюме, а вечером стало совсем прохладно. Мне очень хотелось пить, и Д. Ю. решил меня напоить молочным коктейлем в каком-то заведении на Малой Дмитровке близ Пушкинской площади. Но там было закрыто, мы прошлись по улице, поговорили о том о сем, я его проводила до такси и бегом побежала в “Эрмитаж”, где меня ждали с 7-ми часов, а было уже 8.30, и к тому же “мороз крепчал”.

Мою бедную Машу потом затравили вопросами: как я чувствовала себя в этот вечер — расспрашивать меня саму было, видимо, сочтено бестактным и непереносимо тяжелым для меня. В Ленинграде интервьюеры довели Машу даже до слез, потому что она отвечала: “Пришла домой и легла спать”. Сама-то Маша в это время уже давно спала, а ей не верили. Склонным к романтике Машиным интервьюерам, конечно, хотелось синильной кислоты, цианистого калия, рыданий ребенка: “Мамочка, не умирай”, неотложки или, может быть, чтобы я вернулась и написала красивые стихи типа:

Я не спеша собрал бесстрастно

Воспоминанья и дела,

И стало непреложно ясно:

Жизнь прошумела и ушла.

Увы! Я не пишу стихов, поэтому, чтобы никто не мучил Машу своими психологическими изысканиями, сообщаю в стопроцентно достоверной документальной прозе следующее.

Я пришла в “Эрмитаж”, рассказала, что было на Малой Дмитровке, тому, кто меня ждал, здорово замерзнув; из автомата у “Эрмитажа” позвонила Рите и Ире Рубановой. Далее мы поехали в один дом близ Ленинского проспекта, так как в саду было холодно. Там мы встретили мой день рождения — 12 июля — в полночь, выпили, естественно, шампанского, после чего я приехала домой и легла спать. Настроение у меня было прекрасное.

Наутро я уехала с Машей в Переделкино, где три дня мы справляли мой день рождения в очень хорошей компании.

Онего, наше море

Прогуляв эти три дня, мы с Машей, сгрузив цветы и подарки, двинулись в Москву. На 19 июля у нас уже были билеты на поезд Москва — Никель до станции Кяппесельга. Каждый вечер Петька Зоркий с Витей Божовичем и командой испытывали в ванных комнатах моторы — их

“Ветерок-8” и наш “Москва-М”. Надя шныряла по магазинам и закупала тушенку, сгущенку и пакетики супа с портретами коровы и петуха. Стаскивали рюкзаки и штормовки.

Для этой главы нужно не мое перо. Только Бунин мог бы описать белые ночи над озером, рассветы и щемящую печаль запустения, одичания, великий край, где руинами давно ушедшей деревянной цивилизации стоят забитые северные дома и на холмах разграбленные церкви и на сотни километров ни души.

С другой стороны, наверное, только Ильф и Петров смогли бы воспроизвести наше путешествие, когда “Подписанка” (так мы назвали нашу новую онежскую лодку, вырезав и прикрепив на ее гордом борту жестяные буквы) тащилась на буксире у “Текучего голландца” — парусника брата Пети, капитана в белой фуражке и с черной повязкой на глазу. Ибо наш модернизированный шикарный мотор “Москва-М” не желал работать.

Но могу уверить, что когда у Ватнаволока моторчик заработал с неистовой силой и мы полетели прямо на закатное солнце по красной воде, и почему-то все напоминало Африку, и даже ели на островах казались пальмами, — я поняла, что теперь знаю счастье, имею его визуальный и ощутимый образ.

Здесь и кончился июль.

 

С6ERNУ2SRPEN — ЧЕРНЫЙ АВГУСТ

С 13 до 30 августа мы пробыли в Комарове, у Макогоненко.

 

СЕНТЯБРЬ

Эпилог

30 августа из Ленинграда перед выездом в Москву я позвонила Катанянам узнать, что делается дома, и спросила у Инны, вывешен ли приказ. “Нет, приказа не видно”, — ответила Инна. “Странно”, — подумала я.