Новый мир, 2008 № 07 - [34]

— Дай еще подержу!

И целую ее, и рыдаю: маленькая моя, золотая, любимая! В горле — комок, клекот. Прохожие шарахаются — умер у нее, что ли, кто, трагедия какая-то, вон как рыдает!

— Ну все! — Он перенес Тутти в свою машину, закинул туда же мешок с наследством, захлопнул дверь и — только его и видели.

13

Вернулась я домой ни жива ни мертва. Никто меня не встречает. Тишина. Пустота. Муж мой еще со вчерашнего дня в Москве — богослужение у него вечером, богослужение с утра, так что и ночевал он там, и дела у него днем, и вернется лишь ближе к вечеру. Везде какие-то опилки, шерсть, подтеки, прилипшая к полу грязь. Выскребла я все это, вымыла, проветрила, морской свежестью забрызгала. А на душе тяжело, словно… Словно я вырезала что-то из себя, дочку отдала в приют!

Ну, вот этого-то я и боялась! Я с этим-то в первую очередь и боролась. Чтобы собачка не стала мне заменой маленькой дочки. Скверно мне так! Весь организм мой плачет, стенает, болеет.

А тут поэт Петя пришел — бодрый такой, с морозца.

— Отдала собачку? У вас ведь, кажется, собаки в христианстве не воскресают? В рай она попадет или нет?

Спросил так, словно я и вправду ее только что убила.

— Нет, считается, что у животных душа — в их крови. Они не воскресают.

— Ну, это несправедливо! Животные же страдают за грехи людей. Адам и Ева согрешили, а их вместе с ними всех скопом из рая — долой! Попадет твоя собачка с тобою в рай, не плачь. Это я, агностик, никуда не попаду. А я вот тут свои стихи сидел правил, книгу составлял и все размышлял. И подумал: знаешь, как поглядишь вокруг — все такая пошлость! Сплошная пошлость! Буквально все.

Ну вот — семья живет, муж, жена, они вместе тянут эту лямку, старятся в заботах, она что-то все трет, стирает, жарит, парит, по осени какие-то банки с консервами закручивает, экономит, копит, мечтает все о какой-нибудь кофточке; он — каждый день тащится на работу свою однообразную, скучную, чтобы подзаработать, тоже откладывает, копит на телевизор, на мотоцикл, на машину; на выходные на рыбалку отправляется, там с друзьями выпивают, расслабляются немного; а иногда они вместе с супругой в парк гулять ходят, на дачу тащатся через весь город, он — лысеет, она — тучнеет; дочь у них — на выданье, ну и так далее… Понимаешь — все пошлость, все! Я, может быть, конченый человек, вся жизнь моя — это сплошное одиночество, но выстраданное, выстроенное, сознательное. Я запер себя в нем, потому что я изнемогаю от пошлости мира! Или — не так?

— А что ты называешь пошлостью? Как бы ты определил? — осторожно спросила я.

— Да прежде всего — вот это: “плодитесь и размножайтесь”. Бессмысленные потоки рода.

— Хорошо, а вот, предположим, закоренелый бездетный холостяк или одинокая женщина, которая “вся в бизнесе”, “вся в работе”? Это — не пошлость? И вот он “снимает” ее где-нибудь на югах — в Крыму ли, в Турции, в Египте, и они вместе сидят в баре, ведут светский разговор, — ну, не надо тебе пересказывать, о чем он? — вычисли сам, а потом они идут “в нумера”… Это — не пошлость? Или — встречаются на квартире в своем городе, пусть даже в Москве. Фоном — хорошая музыка, ужин при свечах, шампанское… Это — не пошлость? Эти чужие ноги, животы, эти разговоры, этот дешевый флер…

— Согласен, согласен. И это — пошлость, и вообще — все! Я же говорю — весь мир пошл.

— Нет, ты мне свое определение дай!

— Хорошо. — Он задумался, покусывая ус. — Ну, считай, это отсутствие трансцензуса. Зацикленность на земном.

— Ладно. А вот если все то же самое: муж, жена, проблемы выживания, деньги, работа, рыбалка, дочь на выданье и т. д., но — с трансцензусом? Он ведь в земном существе должен происходить. Иначе ведь это развоплощение, монофизитство какое-то… Спиритуализм, пардон.

— Не ругайся, лучше чаю мне дай. У тебя что — пост? Сыра нет? А ты что — так-таки и не можешь сырку поесть? Неужели так строго, а что тебе за это будет, если поешь?

— Да могу, конечно. Тем более что я так часто попадаю на всякие презентации, банкеты, юбилеи, поминки… Можно съесть то, что дадут. Особенно если это “в доме язычника”. Или ты, например, “в дороге”. Много существует… лазеек.

— И ты что — ешь?

— Нет. Могу, но не ем.

— Боишься, что батюшка накажет?

— Да не накажет — поцокает языком, головой покачает, пристыдит, но от причастия не отлучит. Но если я все-таки съем, то у меня так тошно сразу на душе делается, невыносимо. Это ведь такая малая жертва — пост, а я, оказывается, даже ее не могу принести.

— А что — батюшка может и от причастия за что-нибудь отлучить?

И что это значит?

— Может. И вот я тебе скажу — это такое страшное наказание, что если б мне предложили на выбор, сидеть ли в тюрьме, но в такой, где есть Церковь и служится литургия и где я смогу приступать к причастию, или гулять на воле, но без Церкви, то я бы выбрала первое.

— Да ну? А я-то думал, это просто так по штату вам, христианам, положено. И вы исполняете в силу послушания и аскезы. А вам, оказывается, это еще и что-то дает.

— Трансцензус, — сказала я, стараясь завершить этот разговор: Петя был крепкий орешек, не поддающийся никакому миссионерскому воздействию. Какие только асы не пытались его обратить и покрестить: и наш дорогой владыка в ту пору, когда он был еще иеродиаконом, и наместник лавры, с которым они некогда подолгу беседовали и обменивались книгами, и мой муж, с которым они дружили еще с института. Поэтому и я сейчас лишь пыталась ответить на его вопросы, а вовсе не воображала себя “ловцом человеков”.