Новый мир, 2008 № 07 - [33]

Я стала задремывать, и святой мученик Христофор, окутанный плотной дымкой, тихо и печально покачивал своей головой — то человеческой, то собачьей, да тут грянул будильник.

Я вскочила, позвонила в институт, сказалась больной. И тут с тоской подумала: да ведь когда так своевольно нарушаешь ход жизни, можешь и что-то главное в ней зацепить, сломать! Нет, надо уж идти, как положено, и туда, куда тебя направляет Промыслитель, расставляя на пути указующие знаки обстоятельств и долженствований. Ну ладно — в институт я не поеду, ничего страшного, но сыночек-то мой ждет меня в полдень. Рассчитывает. Ведь я уже и предупредить его не смогу — у него как раз до половины двенадцатого служба в храме. Надо ехать. А вдруг собака не выдержит дороги? Будет у меня под ногами путаться, педали нажимать, врежемся мы с ней в столб, или прыгнет мне на руки, начнет пальцы кусать, мешать руль крутить, скатимся мы с ней по обмороженной дороге в кювет.

Встала, выпила кофе, постелила на заднее сиденье большое полотенце, которым обычно вытирала Туттины лапки, собрала в мешок ее “наследство” — коврик, миску, корм, игрушки — щеночка с кнопкой, прыгающую пчелу, свистящий паровозик, прицепила к ошейнику поводок и посадила ее на заднее сиденье. Даже и игрушечку с ней рядом положила-— котика. Она послушно улеглась. Я вырулила из двора с тайной надеждой, что она начнет так скулить и метаться по машине, что я не смогу ехать и вернусь. Но она лежала покорно. Я выехала на шоссе. “А ведь она прекрасно переносит дорогу! — проплыло у меня в голове. — Так в чем же проблема? Я могла бы ее брать с собой в Москву… Да я и в Свято-Троицкий монастырь могу с ней поехать, и куда угодно. И не мешать она будет мне, а, наоборот, во всем помогать. Вон святой Герасим Иорданский возил воду сначала на осле. Потом у его порога оказался раненый лев, и он его исцелил. И этот лев стал жить при преподобном Герасиме. Но тут пропал осел, которого тайком увели проходившие мимо купцы. А преподобный Герасим подумал на льва, что это он, повинуясь лютой своей природе, сожрал осла. И сказал: раз так, теперь ты будешь мне воду возить. И лев беспрекословно послушался и таскал бочки с водой на спине. Но как-то раз он вдруг учуял, что где-то невдалеке остановились на ночлег эти воры-купцы и с ними — осел. Он помчался на их стоянку, всех поразогнал и привел осла к старцу, тем самым доказывая свою полную невиновность. Так что иные звери бывают поблагороднее людей. Во всяком случае, они прекрасно чувствуют расположение их души и порой характером уподобляются своему хозяину: у святых и звери “святые”.

У преподобного Серафима Саровского — медведь, у преподобного Герасима Иорданского — лев и осел. Вот сейчас доберусь до ближайшего разворота и вернусь преспокойно домой”. Дала мигалку на разворот, и тут меня как ударило — а что, если все-таки необоримые сложности с ней возникнут, я же позже не смогу ее отдать — после четырех-то месяцев! Она окончательно ко мне привыкнет как к хозяйке, и это уж совсем будет подло: или сейчас, или никогда! И — выключила мигалку, поменяла ряд, проехала мимо.

Еду, а слезы у меня текут, заливают лицо. Не вижу уже из-за них ни дороги, ни машин — ничего. Рыдаю. Вот — опять разворот, можно повернуть на мост, а там — в обратную сторону. Приеду домой, покормлю мою ласточку, уткнусь в теплую собачью шерсть, посмотрю в глаза эти собачьи-— милые, обеспокоенные, преданные, и — завалюсь спать, счастливая! Сумасшедшая какая-то! Да это страсть у меня к этой собачонке — словно ничего-то мне в жизни и не нужно, кроме нее, ослепление! А ну как завтра мне придется уехать на целый день да еще и с ночевкой… А Тутти опять останется одна взаперти — стулья погрызет, стену обдерет, краник на батарее повернет — уже примеривалась, да я не позволила. Затопит весь мой дом, а я совсем недавно ремонт сделала, пристройку воздвигла — как раз над той частью, где раньше приблудные собаки жили. Вот-вот ко мне литфондовская комиссия придет — оформлять мои пристройки с ремонтами, оценивать, а у меня уже все порушено — штукатурка кое-где из-под новеньких обоев выглядывает, стена ободрана, плинтус обгрызен, на трубе краска облуплена. Проехала я разворот.

— Тутти, — обернулась я к ней, — ну что с тобой делать?

Лежит, смирная, на заднем сиденье, услышала свое имя, увидела, как я на нее оглянулась, хвостиком замахала, на лапки приподнялась: мол, готова служить.

Ну все, сейчас на горку въеду, там налево — и храм, где мой сын

меня ждет. А вдруг он выйдет ко мне после литургии, просветленный, и скажет:

— Знаешь, я, конечно, могу ее взять, раз уж мы договаривались, но потом когда-нибудь, не сейчас… Потом, потом… А сейчас — увози обратно ее.

А он, сыночек мой, уже на улице меня ждет возле своей машины, увидел меня — руками мне машет, показывает — вот сюда, сюда заруливай, становись. Не очень удобно — зад машины часть дороги перегораживает, но встать больше некуда — все забито. Вылезла я — слезы у меня лицо заливают, рыдаю, уже и сдержаться не могу, в голос.

— Может, не нужна она тебе?

— Нужна, нужна, — засмеялся он. Влез ко мне в машину, взял Тутти на руки.