Новый мир, 2008 № 07 - [26]

7

Вечером зашел на огонек наш сосед — поэт и достоевсковед:

— О, да у тебя собачка!

— Слушай, а ты не мог бы определить, мальчик это или девочка? — спросила я.

— Не вопрос, — с видом знатока откликнулся он и подмигнул, — уж я-то в таких делах разбираюсь! Ну-ка!

Он перевернул собачку на спинку.

— Мальчик! — едва лишь глянув, заверил он.

— Я ж тебе говорил! — подтвердил мой муж.

Только он ушел — появился мой крестник, сын писателя Битова,

Ваня. Он — биолог, сам разводит собак, знаток, у него всегда подрастает несколько лаек.

— Девочка, — процедил он. — Очень небольшая. Маленькая даже. Так-— до колена вырастет, и все. А может, и того меньше.

Ну и ладно. Маленькая да удаленькая. Зато вон какая хорошенькая. Только, конечно, теперь это никакой не Синдбад. Я посмотрела в ее глазки, стараясь в них прочитать имя. “Тутти, Тутти”, — замигала она.

— А назовем-ка ее Тутти! — предложила я. — Даже если снова окажется, что она мальчик, то это такое имя — универсальное.

— Тутти! — позвала я ее.

Она завиляла хвостом.

— Тутти! — повторил мой муж. Она встала на задние лапы и лизнула ему руку.

— Тутти! — Я взяла ее за передние лапки, и мы с ней парочкой закружились по комнате в танце.

8

Собачка хоть и маленькая, а росла каждый день. Шерстка ее — мытая-перемытая, вычесанная, заблагоухала, засияла, заискрилась, но — тоненькая, как бы даже и не овчаркина это шкурка. На улице холодно ей, не любит она гулять. Как вынесу ее на снег, она сразу дрожать и бежать домой. Да и пугливая. Ворона каркнет — она тут же уши прижмет и несется домой, дерево зашелестит ветвями — задрожит в ужасе, машина вдалеке протарахтит — она уже ни жива ни мертва. Такую — как на улице держать?

А дело уже — к декабрю… А впустишь ее домой, помоешь лапки, она сядет посреди комнаты, навалит кучу, нальет лужу, а потом еще одну, и еще, и еще… Вытру я за ней тряпкой на швабре, так она швабру грызет, рычит, рвет зубами. Я от нее с этой мокрой, капающей шваброй бегу, она за мной гонится. Только я за ней уберу, опять — хвать ее на руки, иду с ней гулять. Она постоит, постоит минутку, поприслушивается, погрызет веточку и стремглав домой. Я опять ей лапки помою, уйду в свою комнату работать, и вдруг слышу — бух-бах-тарабах. Это она видик за шнур потянула, об пол грохнула. Кассеты по полу. А рядом куча, лужа. Вонища! А она увидит меня, ляжет на спинку, живот розовый вверх — сдается.

Я ей пузико это нежненькое поглажу, уберу кучу, лужу вытру, побегаю от нее со шваброй, на которую она бросается с прорезавшимся уже лаем, побрызгаю вокруг освежителем воздуха — препротивным, между прочим, окна открою в глухой ноябрь — а тут у меня растения диковинные, пальмы, юкки, цветы изнеженные в огромных горшках, — вся эта роскошь на сквозняке вянет, чахнет, лист отпадает за листом, чернеет на концах. Уйду наконец к письменному столу, а Тутти скулит, скучает, жалуется, рыдает, сидит у двери. Я к ней вернусь, поглажу животик, погуляю, лапки вымою, она опять лужу напустит. А стоит мне уйти из дома — ведь не меньше чем часов на шесть я ухожу, в лучшем случае: два часа от Переделкина до Москвы сквозь пробки, два часа назад, два часа — семинар в Литинституте, или дело какое в редакции, или литургия в храме, так дома за это время такой разор она учиняет: пальму огромную перевернула, блюдо под ней раскололось на мелкие осколки, земля по всему полу, плинтус отгрызла, за ножку кресла принялась… А то несколько раз пришлось мне ночевать в Москве — так Тутти воет всю ночь, батареи грызет, и все вокруг — одна ее сплошная уборная. Не продохнуть. Отдираешь это все, уже присохшее, она на швабру кидается, рычит, играет.

Ну и прошли вот так два месяца, и я дала слабину. Малодушие на меня нашло, сковало сердце мое ледком. Это когда Тутти на диван научилась залезать, а с дивана — на стол: ходит по столу, все хватает. Так она баночку аспирина опрокинула, сколько-то таблеток сгрызла, ее начало рвать, потом ее пронесло… Я это все убираю, меня чуть саму не выворачивает, а тут вдова поэта Чичибабина звонит — второй год зовет меня в Харьков на Чичибабинские чтения. В прошлом году я отказалась, зато твердо обещала, что приеду на следующий. Ну вот — а теперь могу ли куда-то из дома отлучиться?

— Вы же обещали, — говорит она.

Да мало ли что я обещала когда-то! А теперь — все. Буду тут сиднем сидеть, за Тутти убирать. Ни с мужем на конференцию теперь не поеду, ни в Париж в начале марта, когда у нас еще снега, мороз крепчает, а там крокусы из-под земли уже показались, птицы поют, ветерок теплый веет… Никто же не будет здесь вместо меня с ней нянчиться, ходить за ней, подтирать, дворнягу эту обихаживать. Что уж тут обиняками-то выражаться! Три месяца собаке, а она меньше пинчера, я называю ее “декоративная овчарка”, “карманная собачка”, “карликовый песик”. Ошибся, видать, владыка с ее породой — видимо, согрешила его кавказская овчарочка где-то на стороне с шавкой какой-то приблудной: немецкой овчаркой тут и не пахнет. Кавказской, впрочем, тоже… То есть вполне можно допустить, что где-то в четвертом колене и было что-то, но там, вдалеке, у самого основания родового древа.