— Но теперь у тебя все есть для жизни, — сказал Илья. — И зачем тогда еще, и еще, и еще?
— Милый мой, — улыбнулась мать. — Что такое: все есть. Это ведь не кусок золота, держи и любуйся, радуйся, оно — в руках. А у нас — лишь производство, бизнес, как теперь говорят. Лишнего жира тут быть не может. Как у хорошего спортсмена, одни лишь мышцы. Все — в обороте, все — в деле, прибыль — в развитие, в обновление. Да ее не хватает. Снова — кре дит, лизинг. А значит, надо отдавать долги. Остановишься — значит, тебе конец, завтра все рухнет. Мы ведь лишь начинаем работать и что-то сооб ражать. А в Европе и в мире давно отлажено. И оттуда сейчас такие деньги идут, такие могучие компании. Упустишь ли, промахнешься — никто не простит. Там такие обороты набраны, такая поддержка властей, какая нам не снилась. У них опыт. А у нас лишь начало. Значит, надо работать, а не пенки снимать. Иначе тебе сразу конец. Примеров этому много.
Она говорила, и внимание сына — его лицо и глаза подсказывали, что он не просто слушает, но понимает.
— Ты в наших делах никогда ничего не касался. У тебя — иное, дале кое: книги да книги, учеба и учеба. Прошлые века, древность. Там все по полочкам уже разложили. Историки да философы. Потому тебе и кажется, что и в нынешнем все понятно. Нет. Здесь все новое, живое, порой — го лова кругом. И хочется иной раз, как ты говоришь, все бросить. Это у всех, кто работает. И раньше так было, и сейчас: работа и работа. Клянешь ее. А без нее — никуда. Наверно, это уже в крови. Тебе вот сейчас скажи, — засмеялась она, — все дела оставь и сиди. Университет, диссертацию, иные заботы. Ты ведь заскучаешь. Так и у нас, милый... Так и у меня. Это — про сто жизнь. Как ее переделать? И заново не начнешь. Ты вот сам попробуй. Возьми в свои руки что-нибудь — хотя бы хлебные магазины. Дело налаже но, не первый год. Но когда влезешь, то на каждом шагу проблемы: персо нал, ассортимент, сбыт, реклама... А ведь все вроде налажено. Но увидишь, как все непросто. Алеша знает. Он скажет тебе тоже.
— Мама, но разве я об этом говорю...
Сухая трель мобильного телефона прервала его.
— Никаких изменений, — ответила мать. — Как обычно. А потом сыну сказала:
— Мы еще поговорим с тобой, милый. А пока отдыхай. И ничего не бой ся. Это была ошибка, — твердо сказала она. — Только ошибка. Запомни.
— Подожди, мама. Не уезжай. Ты должна понять то, что я понял. И это нельзя откладывать, потому что в любой момент...
— Мы еще поговорим с тобой, милый. А сейчас мне нужно ехать. Ме ня ждут.
И снова запел звонок, которому мать обрадовалась.
— Как ты вовремя, дорогой! — Мать подняла на Илью сияющий радос тью взгляд и ответила: — Вот он! Ждет тебя. Только не торопись, прошу. У нас такие плохие дороги. Заедешь по пути ко мне. Я — на месте. Целую. — И объяснила: — Алеша приехал. Скоро будет. Встречай. А я вернусь в шесть.
Старший сын и брат — Алеша Хабаров — ненадолго по делам уезжал в Германию. О семейной беде ему не сообщали.
— Алешка... — обрадованно рассмеялся Илья. — Давно не видел его.
— Вот и встречай, — сказала мать. И заторопилась: — Я поехала. От дыхай. И ничего не бойся. Запомни: это была ошибка.
Мать ушла. Илья остался один, ожидая старшего брата, которого не видел давно.
В просторной квартире было тихо. Окна ее выходили частью в нешумный двор, но главное — в просторный сквер и к реке. Маковки тополей да вязов, сосен да елок не доставали до окон высокого шестого этажа. Асфальт дорожек да землю они скрывали, но не мешали открываться просторному виду речной воды, неба, летней сияющей голубизне, нежной лазури или суровой осенней стылости. Окна глядели на восход. И всякое погожее утро видели его.
Дом был старый, кирпичный. Прежде жили здесь впятером, в квартире трехкомнатной. Теперь остались вдвоем: Алексей с матерью, прибавив к жилью прежнему еще три комнаты, когда-то соседские. Гостиная, столовая, кухня, кабинет с библиотекой, спальни да еще невеликая комнатка домработницы Вари, которая нынче была в отпуске. Обычно она прибирала да убирала, потихонечку напевая, или на кухне возилась. А нынче в просторной квартире было совсем тихо.
Но эта тишина не пугала Илью, даже напротив: он чувствовал, что берегут и укрывают его родные стены.
В квартире питерской, уже обжитой, уютной, он все же порою чувствовал себя гостем ли, постояльцем. А здесь хоть и редко теперь бывал, но чуял: домой приехал.
Вот и теперь, проводив до порога мать, он вспомнил было о делах питерских и включил ноутбук. В почте, среди обычного мусора, он искал и находил нужное и не очень: “Милый, ты почему молчишь. Скучаю”, “Академик Алексеев согласился оппонировать. Поздравляю”, “Конференция переносится на октябрь”, “Милый, ты куда провалился. Я тоскую”.
— Я — тоже... — сказал Илья вслух.
После почты он попробовал заняться иным, открывая за страницей страницу. Но таким холодным, ненужным казалось ему все, чему еще вчера, с интересом и радостью, посвящал свою жизнь: древние греки, Ямбул да Евгемер, “Священные хроники”, остров Панхее да остров Солнца и наши, которые ближе, — Феодосии Косой, Подшивалин, Поповы “общие” “молокане” — все далекое и давно потухшее. Зачем эта холодная зола, когда рядом живое? Вот оно — гляди и радуйся.
