Новый мир, 2008 № 01 - [38]

*        *

     *

Игорю А.

Ты должен быть, ты будешь жить,

кружиться и лететь,

и вечер будет ворожить,

и дождик шелестеть,

и жизнь твоя должна бежать,

пусть горизонт зловещ,

и женщина должна лежать,

как дорогая вещь,

и должен поезд отходить,

осуществляться рок,

и женщина должна родить

в планируемый срок,

и должен круг замкнуться твой,

где кольца лет крепки,

и все для музыки живой

и смерти вопреки.

 

                  Из детства

Резкая вспышка укола,

хрипы да всхлипы в груди…

Знаешь, холодная школа,

ты меня завтра не жди!

Мама да тетя Тамара,

взрослую слушаю речь,

горький дымок самовара,

жарко натоплена печь.

Жизнь вдалеке от Массандры,

музыка зимнего дня.

Фельдшер Сергей Александрыч

лечит активно меня.

Нет, не застенки Лубянки,

не Октября торжество, —

клизмы, уколы да банки

были важнее всего.

Мисочка с пшенною кашей,

злая метель за окном,

ранние сумерки, кашель,

страшные банки с огнем…

 

                  Сочинитель

По реке малоизвестной

тихо лодочка плывет.

В городской квартирке тесной

человек простой живет.

Что-то тихо напевает,

что-то сам себе мычит.

В голове его, бывает,

чудо-музыка звучит.

Не понять его заботу,

музыки его чудной.

Ходит в будни на работу,

а сегодня — выходной.

Льется в окна свет неяркий,

отдыхает телефон,

и в стихи свои помарки

аккуратно вносит он.

Мир старинный, голос ломкий,

хлеб вчерашний, дом родной,

день обычный, дар негромкий,

календарь перекидной…

 

*        *

     *

А жизнь последнюю, пропащую

я никому не уступлю!

В купе, постелями пропахшее,

на коврик вытертый ступлю.

И поезд полетит просторами,

и все пойдет на старый лад,

деды займутся помидорами,

а женщина потупит взгляд.

Душа, комочек, беззаконница,

свою не сдерживает прыть.

…И выпить чай, и познакомиться,

и в тамбур выйти покурить.

Там лампочка неярко светится,

и мне сейчас

в последний раз

с тобою встретиться

и в первый раз

увидеть очи удивленные,

пока проглатывает тьма

обшарпанные, пропыленные

пристанционные дома.

 

                  В деревне

Еда — подобие обеда,

крест деревенского окна…

Еще не кончилась война.

Над кем одержана победа?

Еще кругом следы разрухи,

еще огонь на головнях,

еще последние старухи

живут в последних деревнях,

уж не живут, а доживают,

и, метром замеряя грудь,

старье свое перешивают,

в последний собираясь путь.

Я знаю: жребий мой неясен.

Но что мой век и что мой стих,

раз улетают восвояси

невидимые души их!

 

                  Двое

Ночь промчалась. Не поговорили.

Под халатиком сжалась она.

Встали затемно. Жадно курили

у раскрытого настежь окна.

Как в кроссворде на обороте

все искали какой-то ответ,

все смотрели, как в доме

                                  напротив

зажигался и множился свет.

Или крылья росли за плечами?

Или очень устали они?

Все курили они, все молчали,

все смотрели на эти огни.

 

*        *

     *

Тихо идти по ночному пути,

не различая пути.

Встретить старуху,

киоск обойти,

легкое тело нести.

Просто идти под дождем

без затей,

тихо идти из гостей.

Медленно думать

о жизни своей

или о смерти своей.

От судьбы не уйдешь

Титова Клара Викторовна родилась в 1930 году в Ростове-на-Дону, окончила Ленинградский государственный университет. Работала в области дезинфектологии, кандидат химических наук, автор 160 научных статей и 5 монографий, одна из которых посвящена борьбе с последствиями биотерроризма. Живет в Подмосковье. В “Новом мире” печатается впервые.

 

Из раннего детства наиболее отчетливо помню лето, когда у родителей-учителей были каникулы и мы каждый день всей семьей ходили на луговину собирать сухие коровьи кизяки на топку зимой. Жили мы тогда в пригороде Белгорода, в селе Пушкарное: родители, старший брат, на год старше меня сестра и я. Отец — преподаватель математики в Белгородском педтехникуме, мама — школьная учительница. Жили в хорошем деревянном доме с высокими потолками и высоким крыльцом, на котором летними вечерами после ужина садились всей семьей, кто повыше, кто пониже, и отдыхали перед сном. Удивительная тишина, покой и радость… Спали в большой комнате, где размещались четыре кровати. По выходным дням или просто по настроению к вечеру кровати сдвигали, ложились рядком и пели. Петь должны были все, включая меня, трехлетку. Поэтому с малых лет я знала и любила почти все русские народные песни: “Глухой неведомой тайгою”, “По диким степям Забайкалья”, “Не шей ты мне, матушка, красный сарафан”. Вот эта последняя песня меня просто возмущала: ну зачем она отказывается, дуреха! Я в этом сарафане на лямочках так бы закружилась, что сарафан поднялся бы до плеч и все бы девчонки мне завидовали…

Это было, наверное, лето 1932 года. Через дорогу стоял очень похожий на наш дом, за домом — сад, а сбоку за кустами — водяная мельница. С горы стекала небольшая речка, ее и запрудили. А вершина горы была белой от мела. Все жители окрестных деревень носили с гор большие куски мела, и у каждого дома стояло корыто, а в нем — большая металлическая терка, похожая на стиральную доску. Мел терли и продавали как побелку.

Мельница довольно часто работала. Было очень любопытно и очень страшно пробраться через кусты и посмотреть на это страшилище — огромное, медленно вращающееся колесо, все косматое от зеленых водорослей — ну прямо Баба-Яга. Бешеный рев падающей воды, белая пена внизу, которая постепенно исчезала, уходила и с невероятной быстротой превращалась в совершенно спокойную гладь. Эти столь резкие перемены казались какой-то невероятной сказкой. Вот только что гремело и бушевало все — и вдруг покой, тишина и медленное течение воды. Я всегда долго напускала на себя храбрость, прежде чем сбегать за кусты к мельнице, посмотреть в ужасе на колесо как на живое страшное существо, от которого тем не менее трудно оторвать взгляд. Сверкая голыми пятками, прибегала обратно и, отдышавшись, долго восхищалась своей храбростью. Теперь я понимаю, что оба дома и мельница принадлежали одному хозяину или братьям, которых, конечно, раскулачили, сослали в Сибирь или расстреляли. Сад за вторым домом поражал своим порядком. В центре посажена высокая груша, по углам — четыре яблони, и ограда сада состояла из вишневых кустов, из которых возвышались невысокие вишневые деревья.