Новый мир, 2007 № 12 - [39]

Но вот вспыхнул, если так можно сказать о мерцающей смеси черного с серым, и через пару-тройку мгновений исчез какой-то медленный поток каких-то диковинных фигур…

Это были обносившиеся сребробородые старики в длинных пиджаках и высоких картузах, влачившиеся под конвоем неведомо где неведомо куда, и папа, наклонившись ко мне, вдруг прошептал с настораживающей серьезностью: “Запомни, вот таким был твой дедушка”. Я даже как-то замер: если бы папа указал мне на чернокожего дикаря в травяной юбочке, кажется, и это меньше ошарашило бы меня — про дикарей я все-таки что-то знал. Но вот уже целые годы эти-то старики в лапсердаках и овладевают все более и более неуклонно господствующими высотами в мире моих химер, и боль, которую они с собой несут, становится все более и более неотступной.

Может быть, именно неотступность этой боли и дает мне понять, что они-то и есть то по-настоящему большое дело, которому я причастен. Хотя я и сам не понимаю, что в данном случае означает это слово —большое. Ужасное? Но этим нас не удивишь. Так что же тогда такое особенное из той мимолетной картинки оставило во мне свое навеки воспалившееся жало? Ведь кто из нас не видел хотя бы и слипшихся груд высосанных голых трупов, сталкиваемых бульдозером в санитарную яму забвения? Но это были уже не люди, здесь можно было только содрогаться, но не сострадать. Я видел и глаза людей перед казнью, но в них был страх, затравленность, а следовательно, жизнь — подавленный протест, скрытая борьба… И только в глазах этих померцавших, чтобы тут же погаснуть, стариков я не увидел ни страха, ни гнева, ни горечи — одну лишь покорность: они всегда этого ждали и вот наконец дождались. Они были из тех, кто никогда не победит, за кого никто не отомстит, кого и воспевать некому, да и не за что. И они сами знали это лучше всех.

И были правы — я постарался побыстрее стереть их из памяти: я хотел состоять в родстве с героями, а не с какими-то заросшими седым мохом бесполезными ископаемыми. Вот это-то мое предательство и нарывает во мне все мучительнее и мучительнее, и с каждым годом во мне все крепнет и крепнет опасная иллюзия, будто преследуют они меня не зря, что я вновь почувствую себякем-толишь тогда, когда верну им какой-то невыплаченный долг.

Какой? Как и кому я могу его вернуть?.. Нет ответа. Но они все бредут и бредут мимо, даже не задерживаясь на мне покорным взглядом, потому что и у меня им не на что рассчитывать.

Но что, что я могу для них сделать?!. Хотя бы даже в царстве химер — в том единственном мире, где мы чего-то стоим?.. Чего они ждут от меня — те, кто и при жизни ни от кого ничего не ждал?..

Я ведь не первый предатель в нашем роду. Мой рыцарственный папа, когда советская власть вознамерилась окончательно пустить ко дну потрепанное частнособственническое суденышко их портняжного семейства, в последнюю ночь получил от своего отца, того самого моего дедушки, единственный спасательный круг и был отправлен в люди по воле волн. Под видом деловой поездки. Как самый идейный и одаренный. И все всё понимали, и он тоже понимал, что все всё понимают. И все-таки принял этот дар, потому что речь шла не о его жизни, а о чем-то гораздо большем — о ее смысле, о ее красоте.

И ради этой химеры он пожертвовал честью. Чтобы до конца своих дней пытаться искупить то, что невозможно исправить, — некрасивость.

Что же до пользы, то ничем помочь им он все равно не мог, в его власти было лишь красиво погибнуть. А так он попал в наши таежные края только лет через восемь после того, как где-то здесь же канули без следа его отец, мать, два брата и сестра. Так что, можно сказать, советская власть отправила его к могилам предков.

А я… Бесследно и бессмысленно убитые пробуждают во мне ощущение причастности к высокой трагедии, и мой неоплатный, неизвестно в чем заключающийся долг понемногу избавляет меня от растирающего в слизь ощущения, что я никто, — ибо мы крупны настолько, насколько велик долг, который мы готовы добровольно на себя возложить.

Я осторожно вглядываюсь в свою душу и с облегчением вижу, что я вновь исполнен мрачной решимости. Потому что решимость — лишь иное имя гордости. А я сейчас горд. Потому что красив.

Сейчас я красив настолько, что готов даже бестрепетно закрыть глаза и погрузиться в бескрайнюю тьму.

Кажется, я даже сумею заснуть.

 

Я просыпаюсь в глубокой темноте. И сразу вспоминаю, что рядом с моей кроваткой лежит сплетенный из разноцветных тряпочек коврик, который в пятнах луны всегда превращается в какого-то зверя, и я жалобным голосом зову маму. И мама, как всегда, оказывается рядом. Она ласково склоняется надо мной, а потом вдруг вспрыгивает мне на грудь, присевши на одну ногу и выбросив другую в сторону, словно танцор, пляшущий вприсядку, и я с ужасом вижу, что лицо ее совершенно круглое, как циферблат, на котором по кругу вместо цифр в темноте светятся зубы… Я пытаюсь закричать, но мне удается выдавить из сдавленной груди лишь едва слышное сипение.

Я тщетно пытаюсь сбросить прижавшее меня к постели чудовище — и просыпаюсь. В неизвестное время дня и время года.

Голова налита пульсирующей мутью, затылок ломит, словно огромный нарыв, сердце куда-то спешит с переплясами, но все это мелочи. Подобно тому как раненый первым делом пробует, на месте ли повязка, я прежде всего проверяю, на месте ли еще гордость, не убил ли ее вновь не вполне еще отступивший ужас. Тому, кто сумел одолеть страх смерти какой-то иной выдумкой, гордость ни к чему. Мне же без нее не протянуть мой лопающийся от избытка микрособытий стремительный день, — не то что нынешняя, бесконечная, но, благодарение всевышнему, миновавшая все-таки ночь. Каких в моей жизни насчитывается семнадцать миллионов семьсот двадцать одна тысяча четыреста тридцать девять. А мне надо работать. Воодушевлять других, самому ни во что не веря. Служить эхом, которому уже никто и ничто не откликается. Кроме тех, кто сам же его и породил.