Новый мир, 2007 № 12 - [32]

— Сильна как смерть! — не столько осуждает, сколько восхищается Гришка, как всякая нормальная женщина в глубине души оправдывающая любое преступление, совершенное во имя любви (и правильно: лишь любовь способна пробить броню корысти).

— Все это нужно интерпретировать поЛакану… — устало роняет мой зять пахучий орешек.

Жизнь между тем продолжается — выбросился из окна немолодой отец семейства.

— Вокруг столько горя, а мы завтракаем…

— Это такаядэструкция…

Скинхеды забили насмерть кавказского торговца.

— Господи, какой ужас, какое позорище на весь мир!..

— Все упирается в проблемуидентичностииаутентичности...

— Они допрыгаются, что мы тоже возьмемся за кинжалы!

— Я близ Кавказа рождена… — бормочу я.

— Да! — сверкает вороненой сталью черкесских очей Гришка и снизу вверх рассекает воздух диковато-красивым ятаганом носа. — В такие минуты я чувствую, что я одна из них! А что, это не такое сложное дело — узнать, где они собираются, эти крысята…

— Ура, и смолкло, вон кинжалы…

— Неужели вы можете читать Лермонтова? — приятно изумился такому наивному анахронизму мой богоданный сынуля.

— Почему бы и нет?.. — в сторону, чтобы не вдохнуть дух мертвецкой, вздыхаю я. — У него можно отыскать эмбриональную децентрированность в метатексте.

— Лермонтова сегодня читать невозможно, — спешит известить меня претендент на его наследие. — Это фигура чисто архетипическая —вечный юноша. Правда, у него есть одно приличное стихотворение, “В полдневный жар” — там неплохо организованакольцевая композиция.

Убийство кавказца не вызывает во мне гнева — только отчаяние. Я ощущаю, что имею дело с неодолимой силой — силой тупости, поднявшейся на борьбу за какую-то захватывающую химеру. А вот убийцы красоты, вроде избранника моей дочери, — он-то бы сразу просек, на что он руку подымал, если ему отсечь эту самую конечность. Испытывал ли я в тот миг ненависть к нему? Нет, погружаюсь я в гипертекст, это было только непризнание людьми этих существ, желание истребления которых, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.

Но я же мужчина, а не баба: не можешь убить — храни невозмутимость.

И в моем лице не дрогнул ни один мускул, когда моя дочь — редчайший случай — не согласилась со своим объектом познания.

— Нет, у Лермонтова интересна еще и садомазохистская интенция.

“Интенция как импотенция”.

— Лермонтов скорее гомосексуален, его садомазохизм естьментальная фикция.

“Фикция как дефекация”, “Фаллоцентризм как омфалоцентризм”, “Логоцентризм как эгоцентризм”, “Завтрак с упырями”, “Патологоанатомы на конкурсе красоты”… Нет, дело гораздо хуже: те оценивают прекрасную грезу мерками безобразной правды, а эти стараются уничтожить прекрасную ложь тоже ложью, но только отвратительной.

Но я не испытываю желания уничтожить свою дочь, ибо не вижу в ней ничего человеческого: нельзя же убивать собаку за то, что она оставила колбаску на ковре, — ее просто не нужно пускать в гостиную. Или подвергнуть серьезной дрессуре. А моя дочь вполне обучаема. Обучить ее, что человек — раб классовых интересов, — она будет всюду вынюхивать классовые интересы, она хорошая ищейка. Человек — раб гениталий? Найдем и гениталии. Слова порождаются исключительно словами и порождают тоже одни слова? Как угодно-с. Что с нее спросишь — лакей сиди себе в передней, а будет с барином расчет.

Но кто же тот барин? В каких подземельях он возлежит, тот властительный мертвец?.. Увы, он всюду, он в каждом, кто считает вольную фантазию чьей-то служанкой, — а кто, если по совести, думает иначе? Другие менее отвратительны только потому, что не претендуют на утонченность, как это делают мои гастролеры: Пушкин ризоматичен, Толстой фаллоцентричен, Блок анален, Мандельштам орален, Тютчев фекален, Достоевский вагинален, Тургенев одержим комплексом кастрации, Цветаева — комплексом Электры…

О, наконец-то я понял, каким комплексом одержим я сам, — комплексом Антигоны. Я готов собственными руками с риском для жизни от заката до рассвета закатывать в асфальт мертвецов, завладевших главным нашим сокровищем — миром чарующих выдумок.

 

Но почему я так ожесточен? И так многословен? Да потому же, почему и все, кто повержен и раздавлен, подобно кошке под колесом самосвала: ведь терпимость — добродетель победителей, а слова — оружие побежденных. Дочь — издохшая химера посмертного существования — методично истребляет то, чему я всю жизнь поклонялся. Их победа обеспечена — за смертью всегда остается последнее слово. Мне же остается только выть на луну, изливать воспаленную желчь господу богу, в которого я не верю и даже не понимаю, что имеют в виду, произнося это слово.

— Вы что, все еще держитесь за советский атеизм? — спешит представить меня идиотом этот х…, введенный дочерью в непременные члены моего семейства, когда при слове “бог” мне не удается скрыть спазмик брезгливости. — Ну что вы, сейчас все носяткатолицизм.Дзэн-буддизм— это уже вчерашний день, провинция.

Он с первой нашей встречи одаряет меня нравственно-эстетическими наставлениями.

“Никогда ничего не нужно давать даром. Делая человеку подарок, вы его этим обязываете”.