Новый мир, 2007 № 12 - [26]

Книжка околдовала меня тем необратимее, что была без картинок и не сплющивала грезу в грубую конкретику, а потом еще и сама куда-то улетучилась, поманила и тут же растаяла: папа, верный священному долгу всякого правоверного русского еврея приобщать автохтонов к их собственной культуре, дал ее на вечное чтение соседскому Сому, совсем большому, лет как бы не тринадцати, и он встретился мне в пружинистом от прессованных опилок переулке непривычно растерянный: мне твой батя законную книжку дал, называется… Он помедлил и с трудом выговорил: б…лины.

Студентом я катался в Новгород не просто как на праздник — как в сказку. На своем каретном дворе — на Средней Рогатке — приветственно поднимал руку, и если не первый, то двадцатый или двухсотый (какая разница, если впереди вечность!) “газон” или “ЗИЛ” непременно взрывал землю на обочине. Я подбегал, вскарабкивался на горячий дерматин в провонявшую упоительным бензином кабину и тут же принимался развлекать водителя, каждый раз на ходу сочиняя новую байку, какое мы, археологи, дурачье: нашли окаменелую щепку и решили, что это коньки, а это оказалась вешалка. Ну, народ, приятно дивился шоферюга, проникаясь ко мне самым искренним расположением: всегда проще завоевать симпатию глупостью, чем умом — каждый в общении стремится укрепить собственные, а не чужие химеры.

В свои владения я въезжал с легкой улыбкой сострадания к слабоумию советской власти, столько сил угрохавшей на то, чтобы превратить диво дивное, чудо чудное нашей земли в промзону со сквером им. Ленина посередке, и все зря: бесполезно истреблять предметы, если оставляешь имена — вече, прясло, детинец, звонница, било… Софийская сторона, Торговая сторона… былинный Ильмень, сказочный Волхов, древний и мохнатый, как волхв… А там маячат уж совсем нездешние миры — Готский двор, Варяжская божница, Ганзейский союз… Деланная скромность знающих свою красу белых и необмятых, словно русская печь, церковок…

И если бы у совдепов поднялась рука и на них, я бы все равно отдал всю свою нежность и получил бы все свое счастье от одних только их имен — от Спаса на Нередице, от Федора Стратилата на Ручью, от Николы на Липне, от Ильи на Славне, от Успения на Волотовом поле, Ивана в Кожевниках, Благовещения на Мячине, Троицы на Редятине, Двенадцати апостолов на Пропастех, что на Десятинной улице…

Я и в трехтысячный раз приближался к этому бесхитростному чуду на зеленом лужке над зачумленными костями среди гениально подобранных советской властью для самопосрамления шлакобетонных декораций, невольно смягчая поступь и задерживая дыхание, чтобы ненароком не повредить невыносимую хрупкость этого совершенства: на полградуса изменить углы — и уже проклевывается то туповатость, то эстетское стилизаторство, на полмиллиметра заузить или расправить — и в шейке, в плечиках намечается то рахитизм, то борцовская быковатость…

Думал ли я, что через тридцать лет под покровом ночной тьмы я буду спрыгивать со взмыленного скакуна у бетонного терема с видом на самую трепетную мою сказку, у пятиэтажного терема, где уже все глазоньки проглядела моя Василиса Прекрас… Нет, мне так и не удалось подобрать для нее красивое имя — все время получается или дешевка, или казенщина. Удивительное дело, мне ничего не стоит найти спокойные красивые слова для любого народа, их нет у меня только для евреев и для русских, ибо ни о тех, ни о других невозможно говорить спокойно — непременно рождается какой-то опережающий напор, ибо и тем и другим всегда приходится говорить о себе в присутствии предполагаемого недоброжелателя. Только евреи лишились возможности спокойно говорить о себе в своем кругу из-за того, что окружены победителями, — русские же, наоборот, собрали под свою руку слишком много побежденных. Чтобы сохранить превосходство собственной химеры, требовалось не только напрягать ее сверх сил, но и — утилизировать ее, что для грез еще более убийственно, чем гужевая повинность для Пегаса.

 

Хорошо, хоть в моем теперешнем доме больше нет посторонних. Если не считать Гришку. Но маска, которую я ношу для нее, далеко не так обременительна: все мои промахи она всегда готова перетолковать в мою пользу. Чем еще хороша Гришка — ее присутствие не требует натягивать халат, тогда как даже перед своей взрослой дочерью с первых ее лет, если не месяцев, я не решаюсь предстать в трусах и в майке. Не говоря уже о ее супруге — перед ним меня всегда охватывает мучительная неловкость, что наши плебейские обычаи не допускают таких откровенных форм почитания, как запрет сидеть в присутствии королевских особ.

Удивительное дело: самое высокое в человеке — стремление ощущать себя совершенством, — будучи утоленным, превращает его в самодовольную свинью. А ведь я еще помню супруга моей дочери совсем молодым человеком с крошечной искоркой в груди, бледным извивающимся ростком, пробившимся сквозь бетон и кафель…

Он появился на свет божий (ибо и электрический свет тоже от бога) в семье оборонного босса, засекреченного до такой степени, что ему напрочь запрещалось показываться на поверхности пустыни из бесконечного подземного лабиринта лабораторий и сверхсекретных цехов и конвейеров (для получения орденов и премий существовал прямой туннель в Кремль). Удаляясь под землю, будущая родительница моего… Нет-нет, вульгарное слово “зять” не должно иметь ни малейшего касательства к столь утонченной личности, как супруг моей дочери. Так вот, его будущая родительница унесла в катакомбы пустыни самое заветное — общую тетрадь в линейку, куда ее собственной ручкой были переписаны сборники Игоря Северянина “Громокипящий кубок” и “Ананасы в шампанском”.