Новый мир, 2007 № 05 - [38]

Куда — тоже известно, от кого-то слышал. Чуть приподняв секцию с ящиками, пошарил рукой по стене и металлу. Нащупал прилепленный пластилином ключик. Стал совать его в замочки, два ящичка открылись, но — пустые. Наконец в крайнем справа звякнула связка холодных ключей. Они утеплились в кулаке и вместе со мной стали подниматься на последний этаж, только там могла находиться квартира, судя по месту почтового ящика.

Поднялся. И здесь полутьма. Прислушался. Только за одной дверью радующее безмолвие. Ключ к верхнему замку подошел, к нижнему тоже. Осторожно тронул дверь. Вошел, свет не зажигал. Ощупью добрался до какой-то мягкой поверхности, лег на ней и заснул, глубоко и радостно дыша. Проснулся, сел и минут десять соображал, каким это образом проник я в свою родную квартиру, где умер отец, где умерла мать и где мне придется, видимо, умирать.

Но не сейчас же! Я начинаю новую жизнь и убью того, кто напомнит мне о прошлом.

Сдернув с ковра на стене так и не спрятанный дуэльный пистолет, я изучил его. Из кремня еще высекались искры, пороха, конечно, не было, но со всех спичечных головок я соскреб серно-фосфорную смесь и всыпал ее в дуло. Даже если что-то не сработает, зажигалка будет рядом. А в дуло сунул ком бумаги и корпус толстой авторучки. Устроился в кресле перед дверью. С расстояния в семь метров выстрел поразит пришельца. Лишь Анюту пощажу я, потому что она — это я и она — это будущее.

Сутки я сидел перед дверью в кресле и спал в нем ночью. И еще сутки ждал. Желудок подавал неприятные сигналы. Встал, глянул в холодильник и сплюнул. Разделся, вымылся под душем. Газет я давно не выписывал, письма получал редко, но рука цапнула ночью в почтовом ящике какие-то бумажки. Прочитал. Сущая чепуха. Правда, Союз писателей РСФСР в лице какого-то типа предлагал мне позвонить по такому-то телефону. Позвонил. Щебечущая девица спрашивала о моих творческих планах, скоро ведь новый год. Поблагодарил. За что? Непонятно. За выздоровление? Возможно: пульс, дыхание, температура — в абсолютной норме. Друг Вася строит козни за рубежом. Жена давно погибла. Дочь неизвестно где. А жить-то надо. Денег бы занять у кого.

Сунулся к безотказной соседке. Фигушки, померла Берта Моисеевна. Дочь ее что-то вкусное готовила на кухне, обсосала пальцы в соусе, вытерла руки и на вопрос, занимал ли я у нее деньги, ответила:

— Пока — нет. Пока.

У метро купил пару пирожков и поехал в “Пламенные революционеры”. Редакторша не узнала меня или не захотела узнавать. Видимо, совсем другая женщина, а о той, прежней, спрашивать неприлично. Столько лет прошло. Дали мне список тех, кто, отгорев синим пламенем, достоин возрождения и с моей помощью может восславиться в веках. Человек пятьдесят, не меньше, остальные ждут своей очереди, а их — видимо-невидимо, все население СССР состоит из “пламенных”. Чтоб не изнурять себя выбором, взял того, кто первым числился в Пантеоне борцов. Бела Кун, Будапешт он покинул, пошел воевать, чтобы русскую землю мадьярам отдать. То есть патриот и интернационалист, верный продолжатель, с клещами не расставался.

В курилке услышал, что в Москве года два назад была Олимпиада.

Аванс — получил. Вошел в “Узбекистан”, в голову ударил аромат Востока, жить можно и надо. И впрямь — легко отделался, уцелел.

Бумажный планер

Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.

 

*        *

  *

                                                                                                Дмитрию Веденяпину.

Февральским днем серебряной Москвой

пройдись от Чистых до Библиотеки,

мимоидущим ритм внушая свой,

не чувствуя, в каком все это веке,

не зная — нет скамеек — где присесть

сообразить, на что это похоже,

лишь ощущая: что-то в этом есть

и — что важнее — нет чего-то тоже.

Не прошлого: как раз в домах на слом,

в социализме голубиной почты,

в румянце мглы — его полно. Но в нем

нет главного.

Нет будущего, вот что.

 

*        *

  *

Чем меньше в вещи частей, тем она прочней.

А чем прочней, тем больше в ней аксиомы.

Не начинай со мной разговор, чувачок, не смей,

мы ведь с тобой, мужик, алё, не знакомы.

То есть когда-то знакомились — что с того?

В дружбе клялись, говоришь, и делились хлебом?

С дури, дружок, от легкомыслия моего.

И твоего. В том бытии нелепом.

Молоды были, разогревали пыл

сердца, ложились костьми, лезли из кожи.

Ты — одна тысячная тех, кто меня дробил

на элементы, в пыль. И я тебя тоже.

*        *

  *

Нужно, чтоб было тошно.

Тут мы согласны, да?

Невынужденное — роскошно!

Изредка, иногда.

Нужно, хотя бы с горем

пополам, на Кольце

Бульварном пробраться в корень

ветл в терновом венце.

Но неохота. Тошно.

Лучше игрой лица

выразить скоморошно

раскованность. Не до конца.

А на конец оставить

вздор болтовни — и в нем

несколько слов на память

вроде стишка в альбом.

И попрощаться. Сроком

на. И уже без слов

дернуть губами — током

невынужденных катастроф.

 

Певец

Он и телесно был инаков,

как мгла кулис, как призрак ливней.

И много ль имени Иаков

мощней есть в мире и надрывней?

Зерно булыжного настила

топтал он поступью поэта.

Уж не фамилией ли было,