— Так, молодежь! Чего расселись? Чего так вяло ветки таскаем? До ночи хотим работать?! У вас тут поваленная ограда, между прочим. “Где, где?” Глаза-то разуйте маленько, я что, один за всех должен смотреть... Пошли покажу. Двое со мной. — И — с усмешкой: — А к инвалидам не относится!
Костярин обиделся, что-то пытался ска... Смотритель откровенно издевался:
— Да как же ты с мозолями-то, бедный... Там же ломом надо. Или лопатой...
“Лом” неприятно напомнил о вчерашнем предынсультном утре: Олег поморщился, когда они с Никитой покорно поплелись следом.
Долго поднимали завалившуюся в неприятные заросли решетку, склизкую с утреца, долго вкапывали и попритаптывали. Сплетничали о дружках-приятелях и о подругах особенно. Возвращались, по-бывалому — элегантно — закинув лопаты на плечи...
Кто первый это увидел, неясно. Олег потом пытался честно вспомнить, до детальки, до смутно опасной, словно заточка, звезды на могиле служивого. Раз Никита, как-то заговорившись, вдруг оборвал, значит, он и увидел их первым.
Костя и Ева целовались. Впрочем, расцепились, заметили почти сразу же: вороватый взгляд, не похабный, но как похабный.
Сколько молчали все четверо, с остановившимися глазами, — неизвестно.
Спас Никита.
— Пошли. — Он взял Олега под руку и буквально развернул его. — Брось лопату. — Олег бросил. — Пошли.
Они вернулись сначала к починенной решетке, из-за которой устало и интеллигентно смотрел господин в габбро — то бишь выбитый на черном граните, точками, как вечный вариант старых газетных фото, — пошли еще дальше, плутая могильными тропками, спотыкаясь о банки какие-то, вмытые в землю дождями. Молчание становилось страшным. Оба не знали, что сказать.
— Вот сволочь.
Получилось немножко... не то чтобы фальшиво — вопросительно? Олег еще не осознал. Все опрокидывалось в нем медленно-медленно, как в кино; только начинало. Просто в такой ситуации... полагалось... да вообще полагалось убить! Нет, он не мог поверить.
— Погоди. — Никита и сам остановился, и притянул Олега за рукав. — Погоди. Давай без глупостей.
— Да какие глупости!!! Это моя девушка! Господи, да как он вообще...
Никита пытался что-то лепетать — “ну женщин полгода не видел, ну помутилось в мозгах, ну бывает”, — Олег резко его послал, плюхнулся на чью-то скамеечку, чуть не отбросившую копыта... Обхватил голову руками. На предложение выпить самогона, чтобы успокоиться, — послал. Глубокий вдох. Да. Он решился:
— Сейчас я встаю и уезжаю домой. Черт, надо взять вещи!.. Нет. Мои вещи ты привезешь потом. Во сколько здесь автобус?
— Ты никуда не поедешь.
И Никита, остановив жестом, очень четко и зло все объяснил. Вот Костя. Друг попал в большую беду. Они приехали, чтобы его поддержать. Уехать, обидеться, устроить скандал — это все будет предательством. Однозначно, как на фронте. Свинство. “И я тебе руки после этого не подам, ты понял?” Ну а то, что Костя забылся, полез целоваться к Еве... Значит, эту ошибку, минутную слабость, нужно простить. Человек в таких обстоятельствах. “Я сам с ним поговорю. А ты... Если ты сейчас уедешь...”
Неизвестно еще, что оглушило Олега больше: сама... измена (Господи! Слово!..) или то, что Никита сейчас очень внятно, медленно и спокойно объяснил. И ведь не скажешь, что не прав.
Помолчали. Птицы-то здесь, оказывается... Вдали, за лесом, еле, комарино пела автотрасса.
Олег поднял голову. Чувствовал себя переломанным, как будто сброшенным с крыши. Попросил самогона. “Вот это другое дело!” — обрадовался Никита, извлекая баллон, сияющий на сломах — раздавленный, как лапоть...
Вечерело. Солнце уютно заливало землю косым красноватым лучом. Не лучом — целой пропастью былинного света, впрочем, слабевшего. Никита с Олегом допивали в полном молчании. Никогда не шло так тяжело. Из-за отсутствия закуски?
Никита хоть и нажрался, а мысль держал, но вопросительная интонация уже не давалась, и он все же спросил, уезжает ли Олег. Он, Олег, долго быковато думал, качаясь; жевал и бросил травинку:
— Да нику-да я не... не поеду.
Ну и слава богу. Может, все еще уладится... И Никита выдохнул.
Надо было ползти в поселок.
Субботничек, блин.
VI
Перенесемся в то время, счастливое время, до всякого Лодыгина, когда ничто, казалось, не предвещало беды и наши герои встречали Новый год на квартире у Костярина.
Тридцать первое.
Сумасшедший день, облепленный кухонным паром.
Полки с презервативами опустели в супермаркетах еще с утра — школьники же, ого-го, ночь свободы! Смели все, включая самые клинические виды. Те, что из скромных, постыдно-розовых резинок, спасибо прибамбасам, стремятся уже в разряд протезов, ага.
К вечеру, обменявшись подарками чуть не в подъезде, во всяком случае — в суматохе, пошептав друг другу бред в лихорадочно-предпраздничной маршрутке, где взвинченная цена как взвинченные нервы, Олег и Ева добрались до места. Веселье било ключом — его предвкушение. Женская половина большой разношерстной компании топталась ближе к кухне, здесь шипело, шкворчало и была благородная тяжесть салатниц, а пацаны потихоньку открывали себе бутылки у телевизора...
Ева нервничала, и Олег это видел. Она плохо знакома с его друзьями. Тоже, наверное, мало радости — встречать такую ночь в чужой компании, напрягаться голосом и лицом, когда твой спутник, близкий человек, вроде как отстранился, прибился к стае и будто бы насмешливо смотрит: ну и как ты держишься одна?
