Вот ужас! Олег и подумать не мог, что в ней зреют такие мысли. Он и подумать не мог, что это...
Никита высунулся из квартиры, счастливый, как скоморох, преступно счастливый... Удалось его услать, надев благополучие на рожу. Как же! — всегда всё супер. Всё просто зашибись.
Олег обнял Еву, после такого разговора, накала она обессилела смертельно, буквально повисла на плече, вздрагивала. Огромный пустой подъезд и правда давил, над ними было столько этажей — пространства и ждущей тишины, сколько бывает в соборах, где робеешь и обмираешь.
Помолчав, она доверчиво, тихонько, как сиротка, попросила уехать. Вдвоем. Прямо сейчас. Такси — не проблема, хоть и дорого. “Я не могу... Веселиться, изображать...”
Ужаснувшись пуще прежнего, Олег принялся уговаривать: мол, хоть до четырех-то досидим, нельзя сейчас, не поймут...
— Ах, ну да. — Кривая мучительная улыбка. — Я и забыла, для тебя ведь главное, что скажут, что подумают... А тебе не кажется, дорогой мой Олег, что мы вообще больше работаем на публику? Хорошая такая, красивая пара. Для всех...
— Слушай! — Теперь Олег рассердился всерьез. — Я тебя люблю! Ты меня — надеюсь — тоже! Какие еще, к черту...
— Да, но вот мы сейчас зайдем и будем до утра изображать типа нам так хорошо, типа счастье, тра-ля-ля. И для кого?.. Терпеть не могу, когда что-то такое... ненастоящее для каких-то тупых приличий! Вот бывают же пустые... фальшивые... ну, там, не знаю...
Когда Никита, бестолково измазанный чьим-то губным перламутром, опять сунулся на лестницу и объявил, что без них не начинают конкурсы, — господи! конкурсы!.. — Ева назвала его Костей.
Кто есть кто, она так толком и не запомнила.
Таких разговоров,настоящих,на которые решится не каждая пара, у них больше не было — Бог миловал.
Через несколько месяцев — Лодыгино.
VII
Все здешние утра одинаковы. Проснувшись оттого, что замерзла — от спины Олега было мало толку, — Ева не сразу вспоминала, где они, и каждый раз по-новому озиралась в страшненькой комнате, в которой лампа на кокетливой косичке проводов. Здесь не спалось и не “валялось”: вставала сразу, занималась кастрюлями, пока парни сопели в молодые и сильные ноздри.
А сегодня она не просто встала раньше, но и был ее черед работать — “на цветах”.
Блажь какая: первый городской автобус, если верить расписанию, обещался быть в Лодыгине только через полчаса, а перед воротами кладбища уже выстроился десяток баб с венками и охапками. Они кутались, трогали косынки и пледы, и продавать-то это по-советски грубое великолепие было пока решительно некому. Арсений Иваныч, бессменный смотритель Западного, и сам не отдыхал, и спуску — никому...
В ряду незнакомок было не по себе, потому Ева очень, до улыбки обрадовалась бабе Маше и встала с ней. Это был треп ни о чем, с пересказами сериалов, пропущенных бабами за последние месяцы или годы. А воздух здесь все-таки — да, и эта прохлада утреннего леса пробирала до самой до крови. Дышалось и думалось легко, новая влюбленность жила в каждой клеточке.
Только теперь Ева на ощупь убедилась, до чего же дрянные, жесткие лепесты из ткани, до чего перехвачены скобой, чтобы составить целое с пластмассовым прутом. Теребила и отрывала нитки. Но больше всего потрясал раскрас. Ядерные цвета, непостижимо: оранжевые, розовые, желтые, казалось, и в темноте они будут гореть так же, лихорадить в глазах. Ни намека на живость, естественность: почему?
— О! Едет!
За поселком и правда тянул, задыхался в гору мотор, через минуту “ЛАЗ”, бурля и блямцая, развернулся на площади, замер. Бабоньки подобрались, подняли грубую ткань и пластмассу — букеты онкологической раскраски... Зря. Единственный пассажир утреннего рейса, парень, равнодушно скользнувший, зашагал к администрации, с ее слепыми окнами и джентльменским набором надгробий у входа.
— Баба Маша! Что... Вам плохо?!
Старушка внезапно до синяков вцепилась в Евину руку, вдруг пожелтевшая, с растаращенными глазами.
— Нет... Все хо... Все... Нет, мне по... показалось. Ох. Мне показалось, что...
И Ева все-таки выведала у бабули, что, точнее, кто ей примерещился. Внук. Тот самый, ага. “Я так боюсь, что он приедет. Боюсь и... жду”.
Девушка поразилась. Похоже, баба Маша и правда не догадывалась, что он никак не может приехать. Хотя бы потому, что должен быть... под арестом?
Старуха смотрела так, словно очнулась от долгого-долгого сна. Ну да. Это похоже на правду. Топор. Тюрьма.
Она долго бормотала, утирала слезки, а потом попросила Еву — “вы же скоро обратно поедете?” — узнать, где сидит внук и сколько ему дали. Имя-фамилию обещала на бумажке записать... Ева в потрясении: ведь и правда на днях уезжать! — боже, что же делать?.. А старушка, видимо, прониклась к ней доверием и душевно так спросила:
— Доча, а правда, что ты теперь... ходишь с Костей? Мне Кузьмич рассказал...
И тут Ева запаниковала по-настоящему, вот говорят же — деревня, в одной хате чихни, в другой “будь здоров” скажут. Но неужели... Все Лодыгино?.. Еще позавчера онасебепризнаться боялась!
Позавчера и был субботник, и состоялась эта сцена: треск спиртово прозрачных на солнце костерков, омовение тряпкой гранита, хранящего зимний холод; поцелуй; Олег с совершенно беспомощным взглядом... Когда его увели, Ева и Костя остались вдвоем, и это молчание, с напряженно скошенными глазами, было тяжелей надгробных плит.
