Экзотическая деревня осталась далеко в стороне от нашего маршрута. На Пудисову книгу я быстро приучился смотреть с должным благоговением, ее наличие проверялось — вдруг потеряли! — по десять раз на дню, она действительно была самым необходимым для нашего путешествия предметом, нашей главной драгоценностью. Следующим шел весь расписанный пометками, бывавший уже в боях атлас европейских дорог.
Но вообще эти первые, немытые, голодные и бессонные дни были для меня по-настоящему ужасны. Даже если бы я хотел, я не мог бы заставить себя сейчас воспроизвести те слова, какие злым шепотом посылал тогда Пудису в спину. Я не способен был объяснить себе, как и почему я здесь оказался, куда и зачем мы стремимся. Я паниковал. Я не понимал, как, на что мы будем существовать в дороге. Мои мысли были дома, в Москве, блуждали по офисам фирм, предоставляющих необременительную и доходную работу, отличных фирм, куда я не попал и теперь не попаду уже никогда, потому что, конечно же, упустил, отправившись черт знает куда, какой-нибудь решающий для моего будущего шанс, момент. Я буквально видел других счастливцев за офисной выгородкой, за тем столом, за тем монитором, за которыми должен был сидеть я, если бы не согласился на эту глупую авантюру. И сердце сжималось от осознания необратимости сделанного шага.
Что мне мешало повернуть назад, бросить все, бросить Пудиса? Но я был новичок, совершенно неопытен в такого рода безбашенных поездках, воля у меня была угнетена, я элементарно боялся, просто не представлял себе обратный путь в одиночестве, без денег… Мы уже разделялись: от Варшавы до Познани ехали порознь, в разных машинах, но это было совсем другое дело, я все время помнил, что Пудис либо чуть впереди, либо нагоняет меня, что рано или поздно мы встретимся в назначенном месте и мне ничего не придется делать одному. Я канючил про себя: Пудису нечего терять, жизненный успех не интересует его, потому что его-то время точно ушло, безвозвратно, и он наверняка знает об этом. Чем он, собственно, зарабатывает? Сисадмином, обслуживает в небольших конторах локальные сети? Не то чтобы серьезный специалист, насколько я понимал, так, ремесленник, — карту вынул, карту вставил, связь, настройки… А у меня-то другая планка. Совсем другая. Я люблю, как все нормальные люди, развлечься и поменять обстановку, но я терпеть не могу даром терять время, а уж тем более тратить его, специально изобретая себе тяготы и сложности. То, что с нами сейчас происходит, можно назвать развлечением?
Но я до поры просто не замечал — а час от часу мне становилось в дороге лучше, проще, легче. Я пообвыкся: исчезла понемногу сонливость (помогало, что вид за окном здесь менялся довольно живо и не было длинных прямых стрел, монотонности русской трассы), наконец-то пропал дрожащий заячий хвостик тревоги в груди, в мыслях. Мерная, мужиковатая в добром смысле дорожная деловитость Пудиса исподволь лечила меня, успокаивала. Пудис не стеснялся при всяком удобном, а то и не вполне случае предлагать каждому встречному-поперечному копеечные услуги. Мойка автомобильных стекол, скажем, вещь проблематичная, по уму тут нужны склизы, какая-нибудь специальная химия, да и вообще это не очень принято — водилы пугаются, когда набрасываешься на их блестящий автомобиль. Но можно найти в помойном пакете, разорвать на тряпки старый комбинезон, прихватить мыло в туалете на заправке, набрать воды в пластиковые бутыли и протирать колесные диски — это владельцев машин, как правило, радует, и они вполне готовы, принимая еще во внимание твой статус странника, сунуть тебе в ладонь несколько монет или банкноту. И денег все время как-то хватало — на самую дешевую еду и выпить горячего кофе в придорожном Макдоналдсе, в забегаловке. Пудис мысли не допускал, что у него что-нибудь может не получиться, не сойтись.
Немецкого не знали ни я, ни он (смеха ради мы пересчитали слова, известные нам на двоих, причем за киношно-фашистскую часть отвечал главным образом Пудис: яволь, айн-цвай-драй, хенде хох, дранг нах остен, руссише швайн и матка-млеко-яйки; битте, конечно, герр-фрау, йа-йа натюрлих, ауфвидерзейн и гутен таг; шён — вроде бы то же самое, что и гут; и еще нихт шизен — но точно вспомнить, что это такое, мы так и не смогли). Но и без языка в Германии Пудис ориентировался отлично и творил просто чудеса: чутьем разыскивал места, где у таких, как мы, был шанс немного заработать каким-нибудь примитивным и не очень продолжительным трудом вроде погрузки-разгрузки. Потом мы искали студенческие столовые, с удовольствием поедали дешевые, огромных размеров кебабы у ларьков или шурпу, которую продают, заодно со своими черно-белыми письменными нашейными платками, арабы на улицах, далеких от городского центра, наливают из больших кастрюль, поставленных на раскаленные угли или партизанского вида старую электроплитку; покупали в магазинах красное вино в литровых пакетах, простой сыр, консервные банки с красной итальянской фасолью.
Пудис никогда и ни с кем не принимал просительного, извиняющегося, а тем более подобострастного тона. Я даже представить такого не могу: это было не то что не в его характере, а не вязалось со всем его устройством, с физиологией… Даже если он объяснялся жестами с каким-нибудь турком или поляком, способным дать нам работу, сразу было видно: человек спрашивает, а не просит. И при этом он умел как-то легко со всеми договариваться, ему доверяли, он сразу же располагал к себе. Пудис говорил: меня вообще в жизни не так уж часто обманывали. Из него вышел бы отменный аферист, мошенник широкого профиля. Потом случалось, нас приглашали к себе на ночлег совершенно не богемные, а нормальные, умеренно буржуазные немцы, голландцы. Мы с ними и двух часов перед этим не были знакомы.
