Новый мир, 2005 № 12 - [67]

 

Вместо Империи, или “Царь и народ”

О днях последнего царствования наше напоминание будет кратким. Простая цель этой статьи, повторим, состоит в том, чтобы указать на отодвигаемые современным сознанием в сторону страницы отношений общества и власти в России. А в событиях начала прошлого века напоминать и уточнять почти нечего: разве вызывает какое-либо сомнение тот факт, что общество в те годы страстно желало гибели власти и страны? Отношения общества с европейской имперской государственностью завершились — жаждой полного и безусловного искоренения ее.

Что же происходило в это время с самой государственностью, в российских верхах? Здесь тоже все подошло к последнему логическому пределу. Единение царя и народа перестало быть абстрактно чаемым идеалом, оно наконец наступило: мудрый человек от земли Григорий Ефимович Распутин учил царя править страной. И это было не совпадением трагических случайностей (“старцу” удавалось облегчать страдания больного наследника): распутины и илиодоры обступили престол, в них была мощная идеологическая потребность. Ненужность, маргинальность выпестованных Николаем I бюрократических имперских структур теперь была уже каждодневно очевидной: их просто терпели.

Говорят иногда, что империя, в которой народ, хохоча, повторял: “Царь с Егорием, царица с Григорием!” — существовать не могла. Это так, и даже в более глубоком смысле, чем имеется обычно в виду. Клевета бывает убийственной именно тогда, когда по глубинной своей сущности она совпадает с правдой. Распутин действительно овладел волей царя, а значит — ничего уж тут не поделаешь — овладел и Россией. И к этой безусловной, всем известной правде оставалось лишь пришить лоскуток лжи: что он овладел еще и постелью царицы.

“Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три”, — констатировал после конца Розанов. Прогрессивное общество мечтало об этом более ста лет. И вот теперь оно получило то, чего хотело.

 

Вместо государства

Что происходило после 1917-го на месте исчезнувшей великой страны? Трудно было это понять: голоса из обезлюдевшего пространства почти не доносились, новая власть сразу и умело позаботилась об этом. Газеты были закрыты ею мгновенно; типографии, правда, не сразу. Но осмысливший российскую катастрофу сборник “Из глубины” накрыт на месте, из типографии он не вышел. Несколько экземпляров спасли возмущенные небывалой цензурой наборщики — но вскоре мыслители были вышвырнуты за пределы Совдепии, а рабочие демонстрации и забастовки еще ранее распылены артиллерийским и пулеметным огнем. Маленькую Добровольческую армию — последний европеизированный русский слой — поглотили пространства, и шанса уцелеть в них у белых не было. “Должно, сектант”, — перемигивался электорат Учредительного собрания, глядя на хлебавшего обед из отдельной миски поручика…

Для Европы происшедшее было лишь переменой строя. На более прогрессивный — самодержавную деспотию сменил передовой марксистский эксперимент. Но нашелся все-таки на Западе человек, который оценил свершившееся: вчувствовавшийся в грядущую гибель Европы, Освальд Шпенглер понял и происшедшее уже с российской ее частью.

“Большевистское правительство не имеет ничего общего с государством в нашем смысле, каковым была петровская Россия. Подобно кипчаку, царству „золотой орды” в монгольскую пору, оно состоит из господствующей орды — именуемой коммунистической партией — с главарями и всемогущественным ханом, а также с несметной покорной и беззащитной массой <…> Налицо чисто татарский абсолютизм, который стравливает весь мир и грабит его, не зная никаких границ, кроме, пожалуй, предусмотрительности, — хитрый, жестокий, пользующийся убийством как повседневным средством власти, ежемгновенно грозящий возможностью нового Чингисхана, который свернет в один рулон Азию и Европу”.

 

И здесь рассмотрения наши, в общих чертах, завершаются: ведь нашей темой были взаимоотношения общества с цивилизованной, реформаторской властью. А не пребывание его под “кипчаком”. Но все же коснемся вкратце последних десятилетий подсоветского общественного бытия: именно они-то и проросли столь явно и в наш сегодняшний день. Обсуждение лояльной части советского общества нам не кажется здесь уместным, и мы скажем немногое лишь об оппозиционной, диссидентской части его.

“Мы — советские люди”, — любили подчеркивать, устно и письменно, многие диссиденты. Объяснять эти странные на первый взгляд заявления можно было по-разному. Кто-то подчеркивал так свою аполитичность: мне все равно, какая власть, лишь бы права соблюдались. Для других это было методом самообороны перед пастью одряхлевшего, но все еще хваткого чудовища: хоть ты меня и посадишь, но все равно не за что меня сажать! Это был бесполезный “довод”, но психологически вполне объяснимый.

Но пришло время подлинного испытания. И “советские люди” действительно оказались советскими людьми: надвигавшийся крах родной власти обнажил всю третьестепенность большинства протестных разногласий с ней. Жаждущие подлатать стены обжитой казармы закономерно нашли в новом генсеке свой идеал. Неудивительно поэтому, что рукоплесканиями встретила общественность горбачевскую перестройку, что как о низвергнутом рае она и сегодня с тоской вспоминает о ней.