“Этого я желаю, требую, повелеваю! <…> В России издает законы самодержавная власть!” Этими словами Александра освобождение наконец совершилось. Как отнеслось к нему население страны? Производит впечатление адрес, поданный царю фабричным и ремесленным населением Петербурга; авторы его поняли смысл происходившего несравнимо лучше, чем образованный слой. “Мы знаем, Государь, что, получая новые права, мы должны принять на себя новые обязанности, и обещаем Тебе соделаться достойными великого дара…” — говорилось в адресе. На торжествах рассчитывали нажиться винные откупщики, запасы водки, делавшиеся обычно для последнего дня масленицы, были на сей раз увеличены. Результатом стала выручка значительно меньшая, чем на масленицу в предыдущие годы: люди не желали предаваться пьянству в великий момент.
Так было в столицах; в других же местах реакция оказалась различной. Вплоть до бунтов — в знак протеста ли против “освобождения без земли”? Или в знак протеста против самого освобождения? Бывало и то, и другое; но поражает информация, никакой “идеологической” классификации не поддающаяся. Манифест и сопровождавшее его объемистое “Положение о крестьянах” забыли сшить, их раздавали в листах. И некоторым при раздаче листов… недодали воли. “Разве это воля! У нас воля 87 листов, а вот графским привезли 193 листа”. Впрочем, там, где крестьянам удалось внимательно прочесть весь Манифест, часто бывало не лучше. “Пусть они тщательно возделывают землю и собирают плоды ее…” — говорилось в нем. “Посеешь рожь — рожь и уродится, а плодов все-таки не будет. Плоды в садах, а сады-то барские: а как плоды нам, стало — и сады к нам отойдут!” — рассуждали мужики. “…Чтобы потом из хорошо наполненной житницы взять семена для посева на земле…” “Какие у нас житницы?! Унас— амбаришки…” — переглядывался народ. Значит, взять государь повелел из житницы барской, как же не послушать Царя-Отца…
Здесь была уже не петербургская Империя, с ее Романовыми, студентами, газетчиками, фабричными. Другая Россия, другая страна — ничего не знавшая о петровском творении, не имевшая с ним даже общего языка.
Перейдем к реакции петербургского и московского общества. “Напрасно мы стали бы искать в газетах того времени следы этого народного ликования и энтузиазма”. Авторы-прогрессисты объясняют это поразительное молчание “жалким, унизительным, рабским положением печати”, роковыми последствиями николаевской цензуры... Над журналистами, конечно же, тяготела цензура — давно окаменевшая цензура жестких, ненарушимых общественных запретов. Как может прогрессивный человек сказать что-либо доброе — о царе?! Вспомним, как еще в 1858-м обрушилась эта “цензура” на Герцена за его статью “Ты победил, Галилеянин!”, обращенную к Александру II.
Впрочем,общесословнаяСанкт-Петербургская дума приговорила: “Просить Государя Императора считать городское общество ревностнейшим и усерднейшим ценителем исподвижникомвеличайшего преобразования”… Ну, пусть хоть так. Похоже, однако, что обществом молчальников-сподвижников правительство было несколько ошеломлено — и начало изыскивать средства хоть как-нибудь его расшевелить. В правительственных кругах поговаривали даже об учреждении специального ордена “За свободные суждения” (вот уж мысль, которая отцу Царя-Освободителя в голову бы никогда не пришла).
Но как бы то ни было, великие реформы в России начались. И скоро сподвижников у царя уже не было.
Левой! Левой! Левой!
Реформирование страны шло с потрясающей скоростью — революционизация общества шла еще быстрей. Великиереформыбыли для общества всего лишь первым дыханиемреволюционной“свободы”: Россия круто левела. “Имя Александра Второго принадлежит истории; если бы его царствование завтра же окончилось — все равно, начало освобождения крестьян сделано им, грядущие поколения этого не забудут”. Так писал еще недавно Александр Герцен. Но вот освобождение не просто начато, оно совершилось — да нет, вовсе и не было никакого освобождения! Оно — не настоящее! И “Колокол” быстро становится пропагандистом кровожадных прокламаций, транслирует их на всю Россию.
Гой, ребята, люди русские!
Припасайте петли крепкие
На дворянские шеи тонкие!
Добывайте ножи вострые
На поповские груди белые!
Подымайтесь, добры молодцы,
На разбой — дело великое!
Нет, это все же не Герцен, это его соклятвенник по Воробьевым горам, вечный сотрудник и соавтор. В эти годы, правда, вдохновителем и соратником Огарева стал другой известный революционер, Нечаев. Все смешалось, и деятельность убийцы финансировалась теперь из фонда, главным распорядителем которого был именно Герцен4.
“— …гимназистов [будете] уверять, что „Светлую личность” вам сам Герцен в альбом написал?
— Сам Герцен, — [отвечал] Петр Степанович” (“Бесы”).
Мы привыкли думать, что некоторые сцены и сюжетные линии этого романа — все-таки преувеличение. Ну не хочется нам считать благородного Герцена или мягкого дворянского писателя Тургенева-Кармазинова пособниками верховенских. Но ничего не поделаешь, так оно все и было5.
Убийство царя стало лишь вопросом времени. И 1 марта 1881 года время пришло. “Судьбоносным” называют часто этот день: вернувшись во дворец, царь должен был подписать указ о привлечении общественности к законодательной работе. Фактически речь шла о конституции, и вот если бы нам успели ее дать…
