Новый мир, 2005 № 12 - [6]

там склянки ночные, и утром приспущенный флаг,

и вздох уходящей в морскую пучину — эскадры…

Микадо, я с передышками почти целый день реву:

одеколон умершего мужа душист, как прежде!

Говорю: “Люблю эту ветку метро… Ах да, я на ней живу…”,

ночуя у Вас, на рассвете бегу к осуждающе ждущей одежде.

Микадо с изысканным вкусом, мне мил корабельный уют:

барометр и карта, Ваш глобус-ночник несравненный…

Гобои, виолы и флейты барочной музыки поют

о фундаментальном, ученый микадо, порядке Вселенной.

Мир ловил меня, милый микадо, но щадил: оставлял окно —

в нем коричневый бархатный шомпол рогоза ль, с пыльным носом ли дева

                                                                                                                                ампира…

Даже если спалить лягушиную шкурку, на рассвете уйду все равно —

с трансформаторной медью волос, в ртутной гильзе дождя — по проспекту

                                                                                                                                Мира.

Я пугаюсь подарков судьбы — мне их стали так щедро дарить…

Я боюсь, что люблю Вас… Всего-то, уж коль разобраться:

Вы единственный, с кем по ночам хорошо говорить,

хорошо тонким сном засыпать и — о, как хорошо просыпаться!..

 

                           *      *

                               *

                                Ю. Н. Б.

Ты стал таиться. О, не бойся испугать:

я твой состав теперешний не знаю,

но коль его способен напрягать —

рисуй, я объясняю,

на потных стеклах — не звезду! но крест

или латиницей — по буквам: O L G A…

От сетки панцирной — арабский ржавый текст

здесь, на матраце волглом.

На волейболе пялиться на ильм,

а не бежать с мячом — мне было лучше.

Ты вряд ли помнишь мой любимый фильм

“Под раскаленным небом” Бертолуччи.

Там женщина — не я и все же я,

и муж ее — да нет, не ты, но все же…

Он умер от Господнего копья —

холеры? — в форте, на бедняцком ложе.

И женщина — нет, все-таки не я,

ушла, ушла с верблюжьим караваном…

Я после светопреставления

в каком-нибудь отельчике поганом

хочу с тобой проснуться, все равно —

в Алжире ли, в Панджшере ли, в Танжере,

в Ужуре… полосатый свет в окно

и роза бархатистая в фужере…

Чтоб темный сарацинский интерьер,

зеленый ромб атласного алькова,

не синий, не бордовый… Что такого?

Сейчас шикуют в бывшем эСэСэР,

хотя бы и в Ужуре все толково,

там, в Красноярском крае, например…

…Я осенью поставлю над тобою крест,

как надо, закреплю его в бетоне.

Прости, что над тобою не играл оркестр

“Адажио”, к примеру, Альбинони,

где музыка объята, как трава

корпускулярно-власяным туманом.

Настолько шумной стала голова,

что с нею я хожу, как с океаном,

в виски стучащим Тихим океаном…

Прости меня, что все-таки жива

и, как во сне, пошла за караваном.

Rrzepraszam

Когда уже казалось, что я опустился на самое дно, снизу постучали.

Станислав Ежи Лец.

Друзенко Анатолий Иванович родился в 1940 году. Закончил МГУ. В 1961 — 1998 годах работал в газете “Известия”. В “Новом мире” печатается впервые.

Когда этот номер готовился к печати, пришло горестное известие о скоропостижной смерти Анатолия Ивановича. Редакция выражает искреннее соболезнование родным и близким нашего уважаемого автора.

 

1976-й.

Расцвет застоя.

Брежнев еще сам застегивает ширинку.

На Пушкинскую присылают Алексеева.

Кадровик носит ему личные дела сотрудников: новый Главный знакомится с коллективом.

Редакция в шоке.

Оптимисты сокрушаются:

— Это конец!

Пессимисты успокаивают:

— Это только начало.

Новый Главный интригует Олега Павлова, спецкора-аграрника. Белокурая бестия, он на дух не переносит начальников. Особенно тех, чьи портреты таскают на демонстрациях, и они болтаются в толпе, как… в проруби.

Обнаружив в газете некролог, Олежка оживляется.

— Я всегда смотрю, — весело объясняет, — где ты, деятель, был в период с сорок первого по сорок пятый, а? Любопытная картина получается. Подгорного не забыли? Всю войну прокукарекал в тылу.

— А Машеров? — срезаю я аналитика.

— Исключения бывали, — соглашается Олежка. — Но редко.

Алексеев не из их числа. Великую Отечественную он пережил в городе-музее Самарканде, где редактировал газету. Впрочем, его вполне могли списать по зрению: на широкой переносице Главного очки с немыслимым количеством диоптрий.

Смотреть в набухшие линзы страшновато. Все равно что заглядывать в душу циклопа.

Когда Алексееву приносят полосу, он мрачнеет. Зовет ответственного секретаря и, страдая от предчувствий, ввинчивает палец в строку:

— Это о чем? А это? А подробнее?

В коридорах острят:

— Бывают случаи, когда главный редактор не может писать. Но чтобы и читать не умел!

На летучку, где в меру демократично обсуждаются вышедшие номера, Алексеев опоздал.

Дежурный критик был в ударе и чихвостил все подряд.

— Это кто? — шепотом спросил Алексеев.

— Коган, — шепотом ответили ему.

— Коган? — насторожился Алексеев. — А он откуда? Он в редакции работает?

— А как же!

Это была последняя летучка...

Установки Алексеева терзают душу, как завывания мартовского кота.

— Размышлизмы, — гудит он, нервно поправляя окуляры, — это тру-ля-ля. Главное — люди труда.

На первой полосе стали печатать мелкие, как на паспорт, фотографии.