Новый мир, 2005 № 12 - [5]

 

                           *      *

                               *

                                Б. Р.

Барин, под самым солнцем, под облаком журавли

в чудовищном токе воздуха: как нить, как рваная сеть…

Рифейский гений с зашитым ртом в приисковой прибрел пыли,

манкируя бездной пространства — где Сетунь, а где Исеть?

Учебный они нарезают, прощальный за кругом круг:

о, как далеко под крылами я в дымке земной плыву.

Я так же, как Вы, любила в инее виадук,

горящую на огородах картофельную ботву,

лиственные порталы, рушащиеся вдруг,

в башне водонапорной робкий счастливый свет.

Я так же, как Вы, испытываю оторопь и испуг,

не понимая, сколько мне детских конкретно лет.

Вашей то грубой, то нежной музыкой чищу слух

и от чифиря постмодерна отдраиваюбокал:

это не рюмка; у бабок моих, у забайкальских старух,

так звался сосуд при ручке — немерено чаю вмещал…

Пленительные мерзавцы отдали б за глаз-ватерпас

всех баб, и все причиндалы,всё это х..-мое;

не знают, как, милый барин, тоскует по Вам/по Вас

целующая деревья, Вам преданная ОЕ.

…Упавший со звезд ребенок всегда тянет руки в ночь;

а шрам на щеке — не с разборки, — от саночек в детстве след.

Составила Вашу книгу: ошеломительны мощь,

стремительность восхожденья, исторгнутый горем свет.

 

                           *      *

                               *

За Волгой, ударившись оземь, кувыркаючись, как головня,

он не дает мне заснуть, просвистав сквозь лесной океан…

…Когда ты вспомнишь младенчество, воспитанник мой, каштан,

то над собой увидишь склонившуюся меня.

Такую меня не знаешь — крестящую монитор,

целующую у ели сизо-вишневый фетр,

к Манежу в авто скользящую, как в детстве на санках с гор,

в той дальней земле, где царствуют лиственница да кедр;

меня, на чужие рукописи ухлопывающую жизнь,

“стоять!” — с интонацией ротного себе твердящую вслух,

с издевкой, с “г” малоросским цедящую слово “трагизьм”,

живущую, как с пробитым легким солдат-лопух,

запомни меня большой, молоко несущей ежу…

С ночной сигареткой и чаем — печально мое торжество.

А тот, неотрывно глядящий, не знает, что я ухожу,

что я, ему улыбаясь, благословляю его.

 

                           *      *

                               *

…Он пашет на той же волне и безумно созвучен со мной,

а всем остальным, как мадам аравийских пустынь,

закрывшись до глаз, лепечу: “Проходи, мой сахиб, стороной.

Да, именно ты. Отвали, и отвянь, и отзынь!”

Никто никому, да, никто никому не родня.

Близки лишь вагоны, где литеры “Д.В.ж.д.”…

И не неприятно теперь уж мне слово “фигня”,

и Унгерна фотку спросила спроста о дожде.

И тут же барон отрядил водяные полки

бить в жесть подоконников на Патриарших прудах…

…Да, только один соразмерен, как слепок руки,

вполне равнодушен ко мне и всецело в трудах…

И это отрадно. Он дальше прорвется, чем я,

поскольку цветет, не впуская ни дребезг, ни лязг,

как дикий пунцовый гранат средь кладбищенского забытья,

нет, как золотистый шафран в азиатских предгорных полях.

Единственный, с кем говорю как с маньяком маньяк,

а впрочем, с ним можно и не говорить никогда:

ведь самодостаточен в поле бумажном пасущийся знак

и от кислорода не требует клятв боевая подруга — вода.

 

                           *      *

                               *

                                Б. Л.-Б.

Вот часовой, обставленный тулупом,

у КПП; стоймя в снегу лопата;

тот с гречкою котел, тот с рыбным супом

в обитой жестью кухоньке стройбата.

Терпеть — неразогбенным и бездумным…

На праздник здесь пельмени-самолепки.

Так говорят с глухим и слабоумным,

как с салабоном говорят в учебке.

Бездумным: безгранично и упорно

ждать, как на запасном пути — вагоны…

Слежавшаяся, выцветшая форма;

совсем недалеко укрепрайоны.

Соседних сопок ржавчатая охра

с кипрейной — к ветру! — роскошью заката:

огнем морковным ослепляют окна

общаги офицерской, медсанбата.

Все лица пальцев, полные вниманья,

там, в валенках, зажаты, сиротливы.

Как передать объемный клуб дыханья,

его корпускулярность и разрывы?..

Не вспоминать про плитку в станиоле,

про вкус ее — кофейный, нет, ванильный…

С пятком консервных банок в солидоле

тоскуя, дембеля гудят в гладильной.

Всю ночь (в казарме сонной — запах пота,

снов золотые протоплазмы, блямбы)

на проводах мотается у входа

решетчатый стакан висячей лампы.

Дурят, смещаясь, оружейки стены,

рябит, двоится яблонька в известке,

все снится гибель Солнечной системы,

и вспышки пчел, и сам на треть из воска,

здесь в валенки вмерзающий, недвижный,

как Ерофей Хабаров у вокзала…

Тяжелой сумкой снег цепляя пышный,

на волю повариха почесала…

И что там письма, в гарнизоне бляди,

товарищ старшина песьеголовый, —

дожить, дошкандыбать, смести не глядя

все, что поставят — в как его? — в столовой…

Что детство, чай с малиной, дрянь касторки

пред зверской жаркой зыбкостью матраца?..

…Чуть свет оскриплым строем от каптерки

отправятся взвода на чистку трассы.

 

                           *      *

                               *

Микадо, со львом дареным в мерцающем сне паря,

напомню: еще просила о Шилке и об Ононе…

Глохнет в тумане колокол буддийского монастыря:

сонного сердца ритм — в “Адажио” Альбинони;

но чей мне, и чудный и грозный, в мелодии слышится шаг?

ах нет, не по мраморной крошке садовой — к сосуду клепсидры: