В печальной истории Дмитрия Михайловича заложено уже все будущее российского общественного реформаторства. Бумажные проекты. Порой они замечательны — пока проектировщик не подымет головы от стола. Плохо, когда они не осуществляются; но ббольшая беда, когда они начинают вдруг осуществляться, когда бумага пожирает жизнь. Сильно ли от князя Голицына разнится посвятивший ему увесистый труд Милюков?
В роковом 1730-м русское общество наглядно продемонстрировало свою полную политическую импотентность. Но тогда оно хотя быхотелоэволюционного процесса: перед нами попытка мирного конституционализма, попытка завоевать свободы бескровным нажимом снизу на трон. Первая в послепетровской русской истории. Она же и последняя: общество тотчас перестало и хотеть. “Идеалы шляхетства суживаются, и его заявления в знаменитой екатерининской Комиссии 1767 года — несравненно ниже его воззрений 1730-го”, — констатирует исследователь событий историк Д. А. Корсаков.
Почему так? Самодержавие запугало? И такая точка зрения существует. Посмотрим, однако, как вел себя — на общеевропейском фоне — русский абсолютизм в эпоху Анны Иоанновны.
За ее десятилетнее царствование у нее на совести — несколько десятков казней. Племянница Петра оказалась мелочна, злопамятна и жестока; последнее качество роднило ее с дядей, первые два отличали от него. Но кровавым такое царствование не назовешь. Если бы такой террор мог запугать английское или французское общество, чем были бы эти страны сегодня?
Однако нас интересует не столько судьба верховников, казненных и заточенных в северных и сибирских городах, сколько судьба их дела. После неудачи решительного начинания мы часто задаемся вопросом: что же стало с планами решившихся? Мы помним две основные цели верховников. Политическую (представительное правление). И, так сказать, гуманитарную (“хватит нам головы рубить”).
Начнем с представительного правления. В 1767 году Екатерина созовет свою Большую комиссию. За тридцать семь лет до этого верховники, уверяя Анну в поддержке их общенародием, подразумевали под ним дворянство: опрос “черных”, неблагородных общественных слоев никем и не предполагался. В екатерининской Комиссии будут представлены, помимо 150 депутатов от дворянства, городские слои (около 200 человек), однодворцы и пахотные солдаты (около 50), военные элементы окраин (около 70), инородцы (50 человек). И, не в пример “общенародию” 1730-го, все эти люди будут иметь возможность свободно высказываться по различным вопросам. Главной же задачей их станет кодификация законодательства — деятельность для любого парламента — основная. По своим правам совещательная Большая комиссия, конечно, еще не парламент. Но доносить до Престола смелые свои проекты, при самом благосклонном внимании к ним, — так ли уж это и мало для начала?
А теперь об “усекновении глав”: посмотрим непредвзято — и увидим неожиданный эффект: сечь-то головыперестали. И конституции для этого не понадобились: через год после смерти Анны Иоанновны на престол взошла дочь Петра, Елизавета, — и она пообещала перед иконой, что ни капли крови никогда не прольет. Кажется, на этой высоте невозможно будет удержаться деятельнейшей Екатерине. Но еще принцессой, наблюдая нравы двора, Екатерина сформулирует замечательный для политика принцип “не делать зла даром” и все свое долгое царствование будет следовать ему. Казнь вернется в Россию за умысел цареубийства и покушение на престол да за грубое нарушение чумного карантина — за тягчайшие преступления против управления и против жизни народа. И чтоб заслужить “усекновение”, нужно быть Пугачевым или Мировичем — в старой доброй Англии, для сравнения, еще в XIX веке за грошовую кражу будут вешать восьмилетних детей.
Необычайная мягкость российских судебных нравов — общее место современной патриотической публицистики; объясняют ее то православностью российского обычая, то национальной спецификой его. Представляется, однако, что дело не только в этом. При Алексее Михайловиче смертная казнь была еще обыденным делом, применялась она за несколько десятков видов преступлений; и реформатор-революционер Петр применение “высшей меры” еще ужесточил. А потом вдруг, сразу, она резко пошла на убыль.
…Доякобинский французский XVIII век кажется нам временем тихим: долгие благополучные царствования, от которых в основном и запомнились-то имена королевских фавориток. Но вспомним, каковы были первые симптомы близившейся грозы. Какой-то несчастный виконт спел, то ли не спел фривольную песенку на мосту, был обвинен в святотатстве и подвергнут мучительной казни. И еще одного ложно обвиненного раздробили железным брусом. Вольтеру удалось не без труда “раскачать” эти два дела, привлечь к ним внимание общества; и это сталоначалом…
Почему же в России все былонастольконе так, почему жестокий Петр задал нам, довольно неожиданно, иное направление развития: в сторону ценности человеческой жизни? Несамоценная в классические периоды христианства, человеческая жизнь начинает выступать в таком качестве в гуманистические века — чреватые быстрой секуляризацией, однако христианские по истокам своим. Гуманистические века высоко вознесли человеческую личность — в богословии и в искусстве; но есть ли какие-нибудь основания говорить о
