Новый мир, 2005 № 12 - [35]

Через два дня раздался звонок в дверь — длинный, переливчатый, незнакомый. Мы как раз елку украшали. Я бросил бумажную гирлянду и полетел открывать. На пороге стоял Дед Мороз. Не ряженый, как на детских елках, а настоящий. Только вместо мешка у него был рюкзак.

— Ну, давай знакомиться, человек божий!

— А вы кто?.. — насупился я.

Тут в коридор выбежала Санечка и повисла на шее у Деда Мороза.

Мне стало стыдно, что я не узнал сразу Ивана Матвеевича и принял его за какого-то Деда Мороза, которого и на свете-то не бывает. Ну прямо как маленький.

Оказалось, что деревню так замело снегом, что Иван Матвеевич выбрался оттуда только на танке. “Ребята из части подбросили”, — сказал он просто.

“Ничего себе, — подумал я, — вот тебе и деревня! Танки, как такси, ходят…”

Потом мы все сели за стол и стали пить чай с вареньем из Ельшат. А посреди стола стоял мамин пирог с черной смородиной. Иван Матвеевич хвалил пирог, а мама — варенье.

Вечером мы с папой пошли провожать Иван Матвеевича и Санечку на вокзал. Там творились такая толкотня и неразбериха, что папа погрустнел и задумался. Ведь у Санечки с дедушкой еще и билета не было. Дедушка сказал папе: “Смотрите за детьми, а я попробую к воинской кассе пробиться…”

Санечка еще раньше рассказывала мне, что ее дедушка был на фронте разведчиком и даже бралязыка. Так что взять билет ему, наверное, ничего не стоило, и мы спокойно отошли в сторонку, а папа нас загородил от толчеи.

Над нами был репродуктор, он объявлял номера платформ, поездов и просил, чтобы провожающие не оставляли у себя билетов отъезжающих.

Мне захотелось что-то подарить Санечке — срочно, сейчас. Я порылся в кармане и — вот удача! — нащупал притаившийся там стеклянный шарик. Я нашел его прошлым летом на одном необитаемом острове, куда мы плавали с папой на катере.

Я положил шарик Санечке в ладонь:

— Это тебе на память…

— Волшебный?

— Еще какой! И волшебный, и секретный… Спрячь, а то укатится…

Санечка сжала шарик в ладони.

— А у меня пустенько в карманах… Но я тебе молитвочку подарю, мне бабушка ее всегда на ночь пела. Эта молитвочка тоже секретная. Никому не сказывай… — Она вздохнула и зашептала мне в самое ухо: — Шла Божья Матерь, своим сном присыпати… Божья Матерь в ногах, Пречистая в головах… ангели по бокам… ангели-хранители, храните… храните Алешеньку-душечку… с вечера до полуночи, с полуночи до света, со света до конца века… Аминь!

Только Санечка успела выдохнуть таинственное “аминь”, как вернулся дедушка Иван Матвеевич.

— Ну что?.. — сказал он. — С Богом!..

И мы тут же влились в поток людей, который повлек нас куда-то в промозглое и темное ущелье. Это был подземный переход. Я старался крепко держать Санечку за руку. Папа шел впереди, а Санечкин дедушка за нами —в боевом охранении,как сказал он. Но нас все равно толкали чемоданами и сетками, и я, как мог, отпихивался. К счастью, мы скоро выбрались наверх.

Я жадно вдохнул железнодорожный воздух, пахнущий углем. На перроне кто-то рассыпал конфетти.

Тут дрожь пробежала по вагонам… Папа поднял Санечку на руки и подал дедушке, который уже стоял в тамбуре.

Поезд бросил нам в лицо снежную пыль и ушел на север.

Далекая птица

К наследию Александра Сопровского и интерпретации его творческих установок наш журнал обращался неоднократно (см. “Новый мир”, 1992, № 3; 1998, № 3).

В декабре этого года — пятнадцать лет со дня его трагической гибели.

ПубликацияТатьяны Полетаевой.

                           *      *

                               *

                                С. Гандлевскому.

Передо мной пуста бумага,

Вина три литра на столе,

Товарищ спит, забвенье благо

Средь оттепели в феврале.

Придут весенние тревоги,

Уже недолго, не спеши,

Еще устать успеют ноги

От резких выходок души.

С утра и до седьмого пота

В гортани воздух, кровь в груди,

И только светлая работа

Устало брезжит впереди.

 

                           *      *

                               *

Туман заплачет — и стволы

Шершавые лиловых сосен

То отряхнутся ото мглы,

То скроются во мгле белесой.

Так жизнь — или, точнее, быт

Нас учит, несмотря на лица,

Что время всех освободит,

Желающих освободиться

Ото всего, чем жизнь полна:

От пробуждения ночного,

От кома в горле, слез без сна,

От тела своего пустого.

И звуки, что проснутся вдруг,

Величье смысла обретая,

И дрожь коленей, бедер, рук,

И груди скорлупа пустая.

Ни тех часов жалеть не след,

Ни что оборвалась дорога,

Ни слез бесценных, ибо нет

Цены им: так их было много.

1987.

 

                           *      *

                               *

Ты любишь город мой, когда

По всем бульварам об ограды

Ручьями бьется череда

Сухих ошметков листопада,

Когда вдоль обжитых домов,

Плеща о крыши листовые,

Текут со всех семи холмов,

Подобно рекам, мостовые?

Для быстрых ног и страстных рук —

Прозрачный день, лишенный солнца,

Когда — гляди — толпа вокруг,

Как кровь горячая, несется,

Когда навстречу холодам

Встает, как пар, печаль земная,

Я по твоим иду следам,

Ты любишь город мой, я знаю.

При охлажденье бытия

Печаль и страсть сильны в природе,

И оттого душа твоя

Сегодня миру по погоде.

И вплавь толкается народ,

И я ступаю одиноко

От тесных Сретенских ворот

До Трубной площади широкой.