Новый мир, 2005 № 12 - [32]

Перед рассветом он ненадолго задремал и видел во сне, как она ставит свою загорелую ступню на мокрую доску серфа. В утренних сумерках он вышел на улицу и поднялся по ступеням погреба. Цветы дрока покрывали их сплошной дорожкой. Дрок отцветал.

Розовая дымка всходила над постройками. Профессор Алексей Михайлович трусцой бежал в степь в майке с надписью “СССР”. Белая башня маяка прочно стояла на своем месте, обращенная к морю рядом незрячих окон; блики зари путались в высоких и запутанных сферах фонаря. Чуть сиреневое море широко выбрасывало волны на песчаный пустой пляж. Справа на поверхности озера уже летали три серфа, но ее — черно-желто-белого, цвета дома Романовых, — не было.

“Пора, — решил он, спускаясь. — И так уже две кожи сошло”, — и стал швырять вещи в сумку. Ветку засохшей лаванды он положил у порога, как оберег.

В поселке у рынка он заглянул в салоны двух такси и выбрал то, где увидел лежащую на бардачке пачку “Честерфилда”.

— Что так рано? — спросил водитель. — Только все съезжаются.

— Работа, — сказал Роман. — Работа.

— Ну да, — согласился тот и потянулся к пачке.

Поднимая облака белой пыли, выехали из поселка и покатили по дороге, обсаженной с двух сторон разросшимися акациями. За ними в солнечном золоте пшеницы пестрели красные маки. Водитель покрутил ручку приемника: “Если женщина разлю-юбит, я грустить недолго бу-уду, закурю я сигаре-ету и о ней я позабу-уду”, — пел хриплый и не очень-то счастливый мужской голос из каких-то мохеровых лет.

— Вы как к курящим женщинам относитесь? — неожиданно для самого себя спросил Роман у водителя.

— Не-а, — безапелляционно протянул водитель, — когда баба курит, это не для меня. Сам вот курю. — Он продемонстрировал Роману дымящуюся сигарету. — Но когда баба курит... — Он помотал головой. — Тут у меня строго. Я сразу так: куришь — до зобачення.

Роман смотрел, как мелькают акации, смотрел за тем, как дым водительской сигареты вьется в салоне, а потом, добравшись до открытого окна, рассеивается в прозрачном воздухе, и хотелось ему, как тургеневскому персонажу, повторять и повторять: “Все дым”. Потом заметил у себя на плече крохотный побуревший цветочек дрока.

— Ну хорошо, — сказал он. — Вот вы к ним — никак. А они к вам? Вот если, к примеру, она не курит, а вы курите. Вы-то ведь курите?

— Ну и что? — удивился водитель, но было видно, что такой вопрос поставил его в тупик.

Правой рукой он потянулся к сигаретной пачке, вытащил новую сигарету и прикурил, чуть склонив голову и не отрывая глаз от дороги. Немного подумал и уклончиво сказал:

— Кто их разберет?.. Они, брат, по-другому устроены... У них принципы.

Санечка

Шеваров Дмитрий Геннадьевич родился в 1962 году. Окончил Уральский государственный университет. Печатался в журналах “Новый мир”, “Смена”, “Урал”. Живет в Подмосковье.

 

Это было во втором классе. Я лежал в больнице. Еще впросонках медсестра совала мне под мышку обжигающе холодный градусник. Неприютное электричество заливало все беспощадным острым светом. Я прятался под одеяло с головой и завидовал нашему котенку Персику, который остался дома. Когда папа утром первым вставал, зажигал свет и будил меня веселым кличем “Вставайте, граф!”, то Персик забирался в старый валенок. Там, за толстыми шерстяными стенушками, он сладко спал почти весь день, просыпаясь изредка лишь для того, чтобы поесть, потянуться и поласкаться. Нет, хорошо, очень хорошо жить в валенке.

За голым больничным окном неохотно начинался зимний день, короткий, как заячий хвост. Снег летел жесткой крупой, шелестел сухо по подоконнику.

Пока не загремели тележки с кастрюлями и не позвали завтракать, я пристроился на кровати, стал перебирать свои сокровища, прихваченные из дома. Голубоватая промокашка — на ней мой приятель Мишка написал мне молоком кое-что секретное. Фотография — мама в белой вязаной шапочке, улыбается: мол, держи нос морковкой.

Какая уж тут морковка... В палате еще пять парней, но все взрослые — четверо в шестом, а один и вовсе семиклассник. Причем оставшийся на второй год. Ночью они играют в карты при свете фонарика или забираются в ординаторскую и там смотрят телевизор. Днем они дразнят меня дистрофиком, кидаются огрызками яблок, а когда я выхожу из палаты, роются в моей тумбочке. Иногда они просят почитать им вслух книжку или рассказать какую-нибудь страшную историю — ну прямо как маленькие. Что ж, я рассказываю, мне не жалко.

…А вот открытка с Юрием Никулиным из серии “Актеры советского кино”. Я выменял ее у Леши Демидова за пять зеленых пластмассовых солдатиков. Никулин смотрелся на открытке совсем не так комично, как в кино. Но мне это и нравилось. Он глядел серьезно, развесив свои большие и грустные уши, и будто спрашивал по-свойски: “Ну что, брат, невесело тебе?.. Ничего, вот видишь — и мне не всегда весело бывает”. Еще Никулин напоминал мне дедушку, лето, Москву с такими просторными, солнечными улицами, что дух захватывает, цирк на Цветном бульваре.

Я лежал в больнице уже три дня и немного успокоился. Я и раньше попадал в больницу и знал, что самые трудные — вот эти первые три дня.

С четвертого больничного этажа, где была моя палата, видно много интересного. Соседский складской двор, лошади на снегу. Они ждут, когда на сани закатят кадки с огурцами или капустой. Морды у лошадей все в инее, только глаза темным блестят. По деревянным настилам кадки выкатывают откуда-то из глубокой черноты.