Новый мир, 2005 № 10 - [6]

Вот, к примеру, Саша, приехавший как беженец из Узбекистана, но зарегистрированный где-то в Саратовской области, мечтает поступить в милицию — привыкнув к всеобщей несправедливости, он теперь на всякий случай сам хочет ее вершить, — но для этого надо иметь хотя бы подмосковную прописку, и Саша копит деньги, чтобы кому-то дать взятку, на паях со многими такими же бедолагами, как он, купить где-нибудь на окраине области дом и наконец-то получить право бесчинствовать в милиции и законе, как закон и милиция долгие годы бесчинствовали над ним. Это Саша, а есть еще Володя, Алеша, Петр Саввич, инженер-металлург по образованию, который, кроме того что работает дворником, еще грузит ящики с помидорами и кули с картошкой в овощной палатке и моет полы в центре по продаже автомобилей. У него семья в Мордовии, и он пересылает в Саранск деньги. Есть еще Мария Петровна. У нее тоже свой, не легкий, участок во дворе, но она еще чистит снег и обметает метелочкой по просьбе некоторых жильцов их автомобили зимой от снега, осенью — от листьев и моет три подъезда. А еще мы с Розой знаем Ахмета из Казани, двух девушек из Молдавии и украинку Наталью, которая собирает деньги на операцию, чтобы ей зашили заячью губу, и после этого она мечтает уйти в “самостоятельные” проститутки. Иначе как по-другому накопишь деньги на образование! Наталья хотела бы стать у себя на родине судьей…

Мы с Розой медленно идем вдоль дома сначала внутри двора, а потом через ворота выходим на улицу и огибаем весь дом, занимающий целый квартал по периметру. По дороге мы здороваемся со всеми дворниками, работающими на своих участках, а иногда останавливаемся, чтобы поболтать. Зимой в это время еще глубокая темень, но в доме уже загораются многие окна. Летом в утренней прогулке есть свои радости, все балконы и окна открыты, колышутся, как живые, занавески, и через них из темноты проступают ломтики другой жизни: краешек какого-нибудь буфета, золото багета старинной рамы или книжные полки, которые постепенно выходят из моды.

Зимой через подсвеченные утром окна видятся иные обстоятельства. Явствен размах чужой жизни и иного быта. Настольная лампа, выбирающая из темноты комнатный цветок, зеленеющий аквариум с просыпающимися рыбками, лохматый игрушечный медведь, прокоротавший ночь на подоконнике... Быт теплый и многозначительный, потому что, как правило, он укрупнен и осмыслен детским присутствием. Это мир, в котором жизнь идет легко и естественно, не от ожидания потрясений и катаклизмов, а от утра к ночи, от понедельника к пятнице и от одного дня рождения до другого. Я так тоскую по тому естественному и без особых затей миру, который пестовал мое детство. Но где все это? Куда растворилось? Я живу от одного потрясения до другого и каждый день жду очередного несчастья.

Последний раз Саломея не смогла открыть дверь бригаде “скорой помощи”. Они позвонили снизу, от подъезда, каким-то образом она дотянулась до домофона, но в этот момент что-то случилось. Какая порвалась жизненная нить? Почему так резко и внезапно оставили ее силы? Она не смогла повернуть круглую ручку, чтобы добраться до второй, металлической, двери. Она слышала голоса людей и соседей, но совладать с нехитрой механикой не смогла. Она ползала на локтях по квартире, смахнула телефон и слышала, как с другой стороны до защелки добирается электросверло бригады МЧС. Оставить ее дома “скорая” не могла — это была бы смерть, потому что, как и любое несчастье, и болезнь, и приступы внезапны: кто же предполагал, что подведет организм, работу которого ты обычно не замечаешь, — кто из нас прислушивается, как работают почки, печень, сердце или селезенка? А как работает желудок и кишечник? Какие бушуют грозные вулканы и отравляющие химические процессы в каждом человеческом теле? Кому надо это знать и кому дано? Несчастье начинается тогда, когда для того, чтобы человеческое тело и волшебный его венец — разум — существовали, надо три раза в неделю ложиться на четырехчасовое переливание и очищение крови. И конца этому нет, и человек знает, что не отпустит его для агонии даже смерть, ты умрешь с иголками в вене и прозрачными трубками, протянутыми от тебя к аппарату. И это знает Саломея. Как она живет с этим знанием?

Наконец дозор закончен, мы с Розой возвращаемся домой. В подъезде, на только что вымытом полу, Роза оставляет следы от своих мощных лап. Она шагает не спеша, принюхиваясь к новым запахам. В кабине лифта Роза садится. Она вполне взрослая собака, но садится, как щенок, не прямо, а поджимая под себя правую заднюю лапу. Шелковые черные уши ее печально свешиваются. Она оживляется и начинает тянуть за поводок, лишь когда я открываю дверь. Но собаку, как и человека, надо воспитывать всегда. Закрыв на два оборота замок, я сразу же сажаю Розу, хоть она рвется на кухню. С неохотой она подчиняется и с укоризной следит, как я снимаю куртку и надеваю тапочки. Ей бы, конечно, сразу лететь на кухню, где возле стола, в углу, стоят ее миски. Но если погода мокрая и на улице грязно — пожалуйте в ванную. Я провожу рукою по брюху Розы, рука мокрая и вся в грязи. Сидеть! Иду по коридору, зажигаю в ванной комнате свет, открываю дверь и становлюсь на всякий случай таким образом, что перекрываю проход в кухню. Если бы собаку научить отряхиваться перед тем, как она заходит грязная в подъезд! Теперь я командую Розе: вперед. Она с места в три прыжка влетает в ванную, на мгновение медлит, а потом каким-то немыслимым кульбитом, чуть отталкиваясь лапами от бортика ванны, запрыгивает внутрь. Она стоит, опираясь на все четыре лапы, как боевой конь на плацу, пока я регулирую в душе на гибком шланге подачу теплой воды. Грязь сливается с ее шерсти, и черные потоки ползут к темному жерлу. Постепенно на перламутровой поверхности ванны вода светлеет. Тряпку, которой я вытираю собаке брюхо, — за раковину, Роза вся дрожит от ожидания. Наконец еще один прыжок — уже из ванны, и мы в кухне.