Новый мир, 2005 № 08 - [15]

 

2

Ночью дом Лиды наполнялся радиоголосами. На Окском металлургическом заводе вышел из строя конвертер с кислородным дутьем, сконструированный Лидиным папой, датчики цифровой машины “Днепр” барахлят и дают неверные сведения о весе, температуре чугуна, ивановские ткачихи объявили забастовку, требуя восстановления церковных служб, двух борцов за права человека отправили в леса Потьмы… Голоса сообщали об этом всем, всем. Голоса хотели высказаться, надо только открыть кран, повернуть вентиль — и хлынет правда. Непрерывный розлив стали наносит непоправимый ущерб их прекрасной реке Тьсине, стимулирует рост водорослей, придающих ее поверхности желтовато-коричневый цвет, изменяет скорость течения. Воды Тьсины полнятся растворами солей свинца и ртути, соединениями мышьяка, цинка, фракциями нефти и древесными волокнами. У голавля и жереха отслаивается чешуя и выпучиваются глаза, точно они увидели в воде нечто страшное… “Ты слышишь?!.” — торжествующим тоном говорит отцу мама, отняв онемевшее ухо от непрерывного розлива информации. В ответ отец зачитывает отрывок из книги, которую демонстративно листал: “В посмертную опись имущества Рембрандта вошли пять беретов, пять ночных колпаков, Библия, медные доски для офортов, азотная кислота, которой он протравливал медь, бычья кровь для составления красок, сушеные медузы и поношенный камзол”. — “При чем тут бычья кровь?” — рассеянно спрашивает мама. “А при чем тут древесные волокна? Это отходы мебельной фабрики, а не нашего завода. И вообще, скажу я тебе, вода обладает свойством непрерывного самообновления, в чем большая заслуга солнца. Оно населяет реки своими агентами — грибками и водорослями, которые куда более эффективны, чем известковое молоко и двуокись хлора…” Действительно, пока в опись имущества воды входят два атома водорода и один — кислорода, с небольшой примесью газов и солей, водорослями и бактериями, дела обстоят не так уж плачевно. Пока гидробионы колоннами Парфенона подпирают Тьсину, рыбе не страшны кислоты, щелочи и минеральные масла… Мама, не дослушав, делает жест, который у дирижера означает пианиссимо. Река гибнет, от этой боли имеется одно лекарство, шелестят в эфире голоса, пробивающиеся сквозь дорогостоящие очистные сооружения: эмиграция по десять столовых ложек утром и вечером, днем и ночью, мышечно и внутривенно, в крайнем случае оперативное вмешательство… Мама согласно кивает головой. Она тоже себя ощущает больным жерехом, оплаканным добрыми голосами, когда рассказывает в просветительских целях в рабочий перерыв трудящимся завода про Шуберта, что сочинял свои бессмертные песни в сырой нетопленой комнате, закутавшись в засаленное одеяло. “Да выключи ты эту муру!” — доносится до Лиды умоляющий голос отца. “Это не мура. Они говорят правду”. Слышен сухой смешок. “Филологическое образование вредно для человека. Благодаря ему он делается слишком доверчив. По-моему, уж лучше нашенское родимое аршинное вранье, чем их карликовая информация”. — “Ну, тебе как человеку партийному виднее”, — ехидно говорит мама. “Да, виднее”. Голоса родителей выбивают Лиду из ритма какой-то скользнувшей в памяти ассоциации, способной дать ключ к разгадке Сашиного характера…

Юра и Саша провожали Лиду до лодочной станции. Мальчики не знали, что она собиралась уехать на каникулы в деревню, но в последнее время слишком часто попадались Лиде на глаза. Правда, как только она подходила ближе, дружно поворачивались к ней спинами. Лиде было известно, что Саша тоже планировал на все лето уехать в родные Липовцы. Шагая рядом с отцом, Лида приметила идущих следом мальчиков. Они стесненно держались на расстоянии, словно послушные тени. Все, казалось, было сейчас на стороне Лиды и говорило в ее пользу: синие цветы на ее новой юбке, сухой шелест бессмертника на обочине дороги, блеск свежевымытых в дождевой воде волос, чернильные ягоды стрелолиста, выбросившего кожистые листья на поверхность воды, желтые кубышки и белые нимфеи, молодцеватая походка отца, одетого в белоснежную рубашку… Чтобы отец не заметил воодушевления дочки, Лида задала ему быстрый вопрос. Отец ответил: это были кельты. Они первыми применили шахтные печи и дутые меха в металлургии. Кельтские литейщики и кузнецы освоили искусство закалки и насечки, потому что над ними стояли жрецы-друиды, требовавшие оружия, чтобы во имя своих богов вести войны с соседями. Когда отец заговорил о железных мечах с наваренными стальными лезвиями, мальчики подошли вплотную, заинтересовавшись его рассказом. Тут прибыл автобус. В салоне автобуса Саша спросил отца, кто такие друиды. Отец оживленно обернулся к нему: “Это языческие жрецы. В священных дубовых рощах они получали вещие указания от своих богов…” — “В нашей родной деревне тоже были священные деревья, — сказал Саша. — Возле них устраивали „моляны”. Еще у нас растут „приметные березы”, под ними невесты дают обещания женихам…” — “Значит, в твоей деревне тоже поклоняются друидам”. — “Поклоняются, еще как, — энергично кивнул Саша. — Когда семь лет назад сносили церковь — никто слова не молвил, а срубить „приметную березу” не дали…” — “Вот как?” — всем телом подался к Саше отец, любивший беседовать с новыми людьми. Но тут Лида дернула его за рукав: их остановка. Отец пожал Саше и Юре руку, они вышли из автобуса и направились к реке. Отец увидел, что ребята следуют за ними, и перевел взгляд на порозовевшее лицо дочери. “Кажется, эти молодые люди тебя провожают?” — “Никакие это не молодые люди”. — “Да-а? — удивился отец. — А кто?” — “Сашка и Юрка из нашего класса”. Лида по мосткам спустилась в причаленную лодку, уселась в ней и опустила руку в воду. Саша остался сидеть на берегу, бросая в реку голыши.