По статусу я числился в экспедиции нештатным летописцем, обеспечивал ей, говоря современным языком, информационную поддержку. Точнее, раз в три дня связывался по сотовому с редакцией областной газеты и надиктовывал с пылу-жару путевые заметки-репортажи, которые тут же попадали в печать. Все шло как нельзя лучше, пока у “эмтээса” не сели батарейки. И вот, добравшись наконец до Выставки, я поспешил в местное отделение связи, чтобы уже по проволочному телефону выдать очередные двести строк.
Открыл дверь на почту — и ахнул: вавилонское столпотворение! Молодухи, старики, старухи с малыми детьми на руках; шум, гам и сотрясение барабанных перепонок. Никто не обратил на меня внимания, а ведь, казалось, могли бы. Не каждый день видят высоченного субъекта с белой бородой и в белой форменной робе с черной надписью “Ушкуйник” на спине. (“Ушкуйник — речной разбойник; новгородские ушкуйники, шайки удальцов, пускались открыто на грабеж...” — В. Даль.) И никто не напугался, хотя словечко хорошо знакомо мезенскому уху. Уязвленный таким невниманием, я гордо прошествовал мимо деревенского сборища и заказал разговор с Архангельском.
Угомонившись и раскрыв рты, публика слушала бойкую пенсионерку, по всей видимости сельскую учительницу, которая держала перед глазами газету. Я прислушался, но поначалу ничего не понял... Злая плантаторша Джованна устроила дикий хай, узнав, что ее любимый племянник Педро принимает наркотики и уже состоит на полицейском учете. Половозрелая нимфетка Кларисса постоянно плачет и скандалит, потому что ей не разрешают посещать ночные бары. А обаятельный, но непоседливый подросток Пуэбло так достал своими выходками учителей, что его родителям пришлось срочно подыскивать другую школу. (“Ах, мать твою вошь! — воскликнула при этом воинственная старуха, держа внучку на руках. — Что ж он творит, Пуэбла-то? Какой-никакой зверек, а свою церемонию имел!” Но на нее сердито зашикали, и она замолчала.)
Кстати, это были не единственные потрясения, которые ожидали жителей Баской Выставки в оставшихся ста пятидесяти сериях захватывающего гиперсуперэкстратриллера южноамериканского производства. Выяснилось, что три дня в деревне не было света, телевизоры не работали, и вот лучшие представители сельского бомонда собрались на почте, чтобы узнать из газетного анонса, сбудутся ли надежды Мигеля Карлоса Фуэнтеса вернуть любимую жену Лауру, а Хосе Аурелиано Ибаньесу — выкарабкаться из бездны, обрести свободу и украденное имя, а также сто тысяч песо отцовского наследства...
Архангельск включился сразу же, но потом грянул детский хор, и телефонистка, соединяя меня с газетой, долго пыталась перекричать местную радиопередачу. И как только я услышал обворожительный голосок: “Олег Игрич, говорите дак!” — я сразу же представил себе редакционную стенографистку Люсю, возмутительницу мужского спокойствия, в змеиного цвета мини-юбке и с каштановыми волосами, кольцами спадающими чуть ли не до пояса...
“Кому сейчас на Руси жить хорошо? Жителям Баской Выставки, самой дальней архангельской деревни, что на берегу таежной речки Задериножку!” — громко диктовал я свою корреспонденцию и краем глаза поглядывал, какое это произведет впечатление. Но никто и ухом не повел...
В самом деле, кто сегодня доволен жизнью? Что-то я таких людей давно не встречал. И социологические исследования подтверждают это со всей очевидностью. Уверен, выскажись я прилюдно в другое время и в другом месте, что выставчане живут лучше и зажиточнее других, меня бы с ходу заклевали здешние старушки. “Как это лучше? — заверещали бы они своими острыми, наждачными язычками. — Да есть ли у тебя совесть, щелкопер хренов, такими словечками кидаться? Буханка хлеба к пятнадцати рублям подкатила, сливочное масло — к полутора сотням. Лекарств нет и, говорят, весь год не будет. А проезд? До перестройки авиабилет за четырнадцать рублёв покупали, а нынче выкладывай две тыщи”... Видимо, это заложено в природе нашего человека: прибедняться, канючить и вспоминать с тоскою прошлые времена, когда батон хлеба стоил тринадцать копеек, а бутылка водки — два восемьдесят семь...
Вместе с главой администрации Окуловым и завсельпо Минькиным мы шли вдоль излучины реки, обходя сельские строения, и Ювеналий Изосимович с Моисеем Онуфриевичем чувствовали себя не совсем в своей тарелке. Были они еще довольно молоды, да и начальственный стаж невелик, потому и не знали, наверное, как держать себя с представителем столичной прессы.
Ювеналий, Изосим, Моисей, Онуфрий... В срединной России таких имен уже не услышишь. Их не дают по причине трудного произношения, а также потому, что с таким именем тебя засмеют еще с колыбели или обвинят, когда подрастешь, в принадлежности к еврейской нации. Пока наберешь воздуха в рот, пока произнесешь, к примеру, “Ювеналий Изосимович” — собеседник будет уже на другом конце улицы...
Издавна славилась Мезень пышными, звонкими, “ненашенскими” именами и до сих пор соревнуется, кто кого перещеголяет. Правда, для коренных жителей эти имена звучат так же просто и буднично, как “лошадь” или “трактор”, а вот новичков повергают в изумление. Да и как тут не удивиться, если услышишь вдруг такую фразу: “Будь другом, Голиаф, продуй свечу, а то мотор что-то барахлит”. И Голиаф, далеко не библейского вида юноша, в потертом дождевике и резиновых сапогах-ботанцах, с потухшим бычком на губах, ставит новую деталь: чего не сделаешь ради друга? Другой человек — Гектор Николаевич Поташев из Вожгоры, — показывая мне, как шьют карбасы, признался за работой, что в детстве его дразнили “Гектаром”, однако никакой обиды на эту клику в нем не осталось: “Сам виноват, что вымахал в эдакую каланчу!”
