Когда сухогруз прошел, Азия осталась далеко.
Мы высадились на берег в Топхане. За спиной лежал Босфор, он светился голубым огнем сквозь черные лопасти пальм. Впереди по шоссе машины шли уже с горящими фарами. На этой стороне темнело быстро. Тень от холма падала на берег, и, пока на заливе полыхал закат, здесь наступали сумерки.
Через дорогу приткнулась еще одна мечеть, и я сразу узнал ее размашистые стабилизаторы. Не мечеть, а перевернутая чашка с огромными ручками. Паук на черных лапах.
Эту мечеть Синан построил в конце жизни. Ее заказал Кылыч Али-паша: итальянец, флотский адмирал. Говорят, когда он просил землю, султан Мурад махнул рукой на Босфор, и паша приказал завалить пролив у берега землей и камнями. Они-то и стали фундаментом для мечети.
Мы обошли здание по кривому переулку. На задах лепились сараи, тянулся забор, за которым маячила в потемках заброшенная деревянная вилла. Из черной трубы напротив бежал дымок: баня. Отсюда, сбоку, было видно, что мечеть немного вытянута по центральной оси. И, может быть, размашистыми контрфорсами Синан просто хотел скрасить ее “затянутость”.
Центральный купол покрыли черными свинцовыми пластинами, чтобы защитить пористый камень. Стабилизаторы и те зашиты в металл. Говорят, на исходе века свинец в Стамбуле резко подешевел из-за английской контрабанды. И на нем просто перестали экономить.
“Моя первая мечеть Синана”. Я погладил шершавый сальный известняк. Достал альбом, но рисовать оказалось темно.
Мимо катил телегу продавец риса, зажглись фонари, образуя в тополях чешуйчатые шары зеленого, как знамя Пророка, света.
“Сюда пойдемте, пожалюста!” — крикнул Мехмед, высунувшись наполовину из каменной стены.
16
............................................................................................................
17
На следующий день я зашел в интернет-кафе и получил письмо от девушки. Она писала, что добралась до места и с жильем устроилась; что наконец-то выспалась после перелета; и ей тут в целом нравится, “хотя немного тоскливо”.
“Но это, как ты говорил, „признак бодрствующего рассудка””.
Она часто приписывала мне разные глупости.
“Городок небольшой и какой-то разбросанный. Большие газоны, похожие на футбольное поле (а может быть, это футбольное поле?). С виду большая деревня, зато на той неделе выступает Филип Гласс. Ты мне завидуешь? Давай завидуй уже”.
Я читал письмо и слышал ее голос. Обиженный, когда хотела скрыть восторги. От гостиницы, писала она, до университета пять минут, живет на пятом этаже в номере “пять ноль пять”. Есть холодильник, и телевизор, и кофеварка, и что завтракать она приспособилась дома, “потому что в столовой каши нет и кофе дрянь”.
И что обедает на кампусе, а ужинает “в городе”.
Далее шло описание дисциплин, половину из которых я не мог понять еще в Москве, на что она первое время страшно обижалась. “Надеюсь, ты еще не сделал себе обрезание и не завел гарем”, — заканчивалось письмо.
“И скучаешь по мне хотя бы немного”.
Внизу стояла подпись: “Твоя родная обезьяна”. И я вспомнил, что когда-то подписывал письма этой фразой.
18
Мы познакомились осенью в гостях у приятеля, “глянцевого” фотографа. Я любил его вечеринки за отличный выбор вин и эффектных баб. И ненавидел, потому что всякий раз тушевался среди этой самоуверенной сволочи.
Обычно я забивался в угол с бутылкой вина и тихо выпивал, глядя на новых людей с презрением и завистью. Она пришла позже, в качестве взноса выставила банку соленых грибов “от бабушки”. Водка уже вышла, грибы открыли под портвейн и в один момент съели.
Девушка была светловолосая, лицо открытое, глаза небольшие, темные, взгляд живой. Он и делал ее непохожей.
То и дело я перехватывал его в полупьяной толпе. Разливая, краем глаза замечал, что и она посматривает на меня с любопытством. Когда пришла еще одна партия гостей, все смешалось и я потерял ее из виду. Стал искать по квартире — на кухне, где курят мутные люди, или в тесном коридоре, где они же, накурившись, стоят в туалетную очередь.
В полутемных комнатах, где чернеют, шатаясь под музыку, пары.
Наконец я находил ее в прихожей. Как промелькнуло время? она собиралась уходить и уже снимала свою куцую кацавейку из болоньи. “Мне тоже пора!” — как будто спохватывался я.
Приятель щелкал замками.
Мы выдворялись на холодную улицу. Ей нужно было заскочить на квартиру к подруге в Кунцево. Я предложил проводить; шли на ветру к метро.
Я что-то рассказывал, перекрикивая электричку. На Филях голос у меня сел. Она достала из рюкзака крошечную фляжку.
“Для голоса”, — и первой глотнула коньяк.
Подруги дома не было, но у нее оказался ключ (“Жили раньше вместе”). Мы вошли в квартиру, половицы скрипнули в темноте. Она стала искать рукой выключатель и задела меня по лицу. Я схватил руку. Ее груди ткнулись мне под ребра, как лодки, я накрыл их ладонями. Губы пахли коньяком, и рот был тоже коньячным.
Мы неуклюже опустились на пол.
Спустя время в скважине завозился ключ, на пол упала полоска света. “Кто здесь?” — вернулась подружка; хмыкнула и, не зажигая света, перешла в кухню; громко загомонило радио; стала греметь посудой.
