Новый мир, 2004 № 06 - [12]

Потом копали могилу, пилили “Дружбами” землю, и было ощущение мерзлой и неподъемной ее тяжести, грубости и огромности, несоразмерной с человеком, который, оказывается, совсем тонко на планете живет, а чуть копни, вот она, сыра земля, холодная и простая. Странно бывает стоять по пояс в подвале, когда голова среди уюта, а внизу сырой холод, и сыпучий срез со следом лопаты, и корешок травинки. И что-то есть свербящее в этом корешке, будто глядишь на жизнь из-под низу, и потому так хорошо, выбравшись на свет, протрезвиться — оказывается, земля человеку дана, чтобы небу служить.

Когда попрощались и поцеловали неузнаваемое, геологически-спокойное Бабушкино лицо, Надежда шепнула что-то Андрею Иванычу, человеку пожилому, уважаемому и виды видавшему, и тот чуть выдвинулся навстречу могиле, помолчал и сказал: “Ну что, Глафира Прокопьевна... Прожила ты жизнь долгую, трудную, вынесла то, что не дай Бог кому вынести. Все мы знаем, работала как проклятая, детей растила, а теперь вот видишь, как... провожаем тебя. Прости, если что не так... Прости всех нас, и пусть будет пухом тебе земля”.

Одному мальчишке поручили прибить крышку к гробу. Пока прощались, он теребил в руках гвозди и молоток и волновался, что гвоздь не воткнется в твердое дерево, отскочит или согнется, а все будут смотреть, как он подведет, а оказалось, там дырочки уже под тканью приготовлены, и никто не смотрел, и все воспринимали то, что он делал, как должное. И как-то благодарно в нем стало за эти заранее пробитые дырочки, за то, что не пытали его взглядами, а верили, и на всю жизнь запомнил парень эти похороны и в следующий раз уже не боялся, а делал как взрослый.

На поминках снова был длинный стол, и снова перед этим целый день резали, рубили, месили и варили женщины, и снова приходили, тихо раздеваясь, пристраивая шапки и рукавицы, люди, и, сев на освободившееся место, аккуратно подцепляли кутью и макали блин в блюдце с маслом. Дядька сидел на кухне и курил с мужиками, собравшимися на выход, Татьяна и Галя дежурили за спинами. Зашли два братца, помогавшие копать могилу, а потом прибежал Страдиварий со своими вечно безумными глазами, и его как-то по-особенному чуть не под руки усадили, а он, дрожа всем телом, опрокинул стопку и начал есть. Ел он даже не жадно, но как-то свято, как ест собака после ста верст пробежки. И сидел за столом не как Братцы, у которых лишь водка на уме, а как человек, у которого неприкаянность лишилась различимого предела.

Колька лежит, на груди качается кот Васька. И хоть Бабушки нет, и маму с работы выгнали, и Дядька опять прикрикнул, а все почему-то не замирает в нем и сама собой нет-нет да и народится радость, и теперь вот не может заснуть, и все в нем светится, живет, искрит новая жизнь, и представляются то дяди Васино веселое лицо, то удочки налимьи непроверенные, то снег и солнце.

Долго еще ждать Кольке, и долго будет томить тоска, изводить снегом и неподвижностью, черно-белым контуром снежной деревни, пока не настанет весна, не обтает угор и первая овсянка не перевяжет кровоточащую душу серебряной песенкой.

Сидя на столбике, она вяжет свой узелок, но ее родниковое ликование умиляет лишь до тех пор, пока не понимаешь, с какой протерозойской отчетливостью и отрешенностью кладет она в теплеющий воздух свою руладку, звучащую уже не как детский щебет, а как исповедь рода, ни разу не погрешившего перед Богом.

Горло дней

Русаков Геннадий Александрович родился в 1938 году в Воронежской области. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького, закончил 1-й Московский педагогический институт иностранных языков. Много лет работал переводчиком-синхронистом в Организации Объединенных Наций. Автор нескольких лирических книг. Лауреат Малой премии им. Аполлона Григорьева (1999). Живет в Москве.

1

...А я любил его. Он вряд ли это знал.

Я был тогда зажат и хмуро скрытен,

писал, но плохо. Рвано говорил.

И молча удивлялся, почему

он привечал меня, мальчишку... Вместе с Людой?

Она была — свечение.

И вот

обоих нет.

...Я помню: он лежал

с покинутым лицом спокойной меди

на сцене, в малолюдном ЦДЛ.

От пола дуло. Пахло небреженьем

и пыльной тканью старческих кулис.

А я подумал: — Вот и он ушел... —

И тут вдруг — вспышкой — понял, что “уходят”.

И закричал, заголосил, забился:

— Не надо, не хочу, еще не мне! —

Взлетел и рухнул, стал безумной мышью,

вонзился в пол, зарылся в темноту...

Не разжимая губ, не сдвинув тела.

И не заплакав.

Господи, прости!

Прости мне грех внезапного прозренья,

отступничества стыд.

Прости мне, что их нет,

а я, глухой и полусумасшедший,

пишу о них

и смерти не ищу.

 

2

Я соскучился по строке,

непрерывной, как речь идиота,

чей захлёб говоренья, горячечный выброс слюны

отражает процесс непрерывного миропознанья

и фиксацию сонма простых мелочей.

Мне понятно желанье угнаться за множеством множеств,

перечислить, назвать, обозначить, поставить в столбцы —

страсть каталогизации, жажда

хоть однажды застигнуть творенье врасплох:

и на карту, в тетрадь, в дигитальное изображенье!

Вот закат — почему? Что такое трава?

Вдруг — зеленое, с детским лицом, вылезает

из-под ног и щекочет подошву... Зачем — щекотать?