Новый мир, 2004 № 06 - [10]

А вообще поминки для кого горе, а для кого праздник, место, где можно пожрать и стопаря дармового пропустить, особенно если с похмелюги. Для рыщущих бедолаг по сравнению с буднями — пропитыми, нищими, убогими — это подарок. И не просто нальют три стопки, а еще и винегрету, салатьев, блинков подложат с маслом, всего, чего хочешь. Для таких чем больше смерти — тем лучше. Вечный праздник, вечное застолье. Только и обедали бы.

Зашли как-то два братца, один совсем неживой, а другой уже урвавший где-то пускового стопарьца. Оказавшись за столом, он вдруг развеселился, что-то стал плести, пропустил три рюмахи, пошел покурить, а потом бодренько и свойски вернулся на место, что-то собираясь рассказать и заранее улыбаясь. Надежда его не пустила:

— Поминка все-таки, не пьянка.

Тот лезет. Та железно:

— Сказано — не праздник.

Если б сидел тихо и не шарахался, никто бы и слова не сказал. Второй братец, которого все еще трясло, как пилораму, так и делал. Надежда стояла за спинами и следила за рюмками, как только посуда освобождалась, она наливала, и казалось, ниоткуда из-за спины появлялась молчаливая рука с большой бутылкой. Братец был по уши в себе, все в нем ломалось и отходило. Напряженный, как палка, переживший неловкую смену гостей и высидевший дополнительную стопку, он изо всех сил старался не показать нетерпенья, и когда наконец подняли, засуетился и неверной рукой промазал, не схватил и опрокинул стопку. Сердце его оборвалось, но напрасно, потому что на этой земле всегда нальют, и винегрету подложат, и дрызг на столе подотрут.

— Ну, давайте, мужики, подымайте.

— Ну, чтоб пухом земля...

9

Галька ухитрялась, несмотря на пьянку, наколоть дров в пекарню, притащить на нарточке воду во фляге и нагреть ее в чугунном баке и постряпать хлеб, и хотя он частенько то недоподнимался, то пересиживал, все-таки успевала к роковым двум часам притащить его к магазину, где уже выжидала бабья толпичка, еще благосклонная, но справедливая и всевидящая.

С катушек Галька слетела уже полностью, к шести вечера шла на пекарню, ставила ставку, топила и возвращалась домой к баночке, из которой наливалась смертью с привычным удовольствием, и, уже добренькая, отзывчивая, доливала из банки и доразводила, черпая кружкой из бочки енисейную водицу — такую прозрачную, что казалось, река и домашнюю жизнь силится осветить покоем и смыслом. Живая и чистая вода травилась в банке, бралась дрожью, студенисто завивалась в спиртовом удушье, а спирт, разойдясь, только прирастал собой. И один простор погибал, а другой набухал и ширился и чем сильнее распирал душу поддельной ширью, тем жальчее и безобразней гляделась она снаружи.

Колька все ждал кота, даже ночью спрашивал, не пришел ли, и все ему мерещилось мяуканье. Кот как ушел с осени, так и не появлялся, и Бабушка долго переживала: “И куда запропастился, от ведь своебышник какой”. И однажды сказала в сердцах:

— Совсем отрекся!

Утром после тети Нюриных девятин, когда Коля был в школе, а Галя на пекарне, Бабушка вдруг так затосковала, что пошла искать кота. Она вышла на двор вылить ведро, и ей вдруг показалось, что Васька орет где-то рядом, вот точно слышит, но уже из-под крыши соседской стайки, и она подходит, но все глушит свист ветра. Порыв севера проходит, и она думает пройти еще дальше по улице, до дома тетки Дарьи, где живет Васькина знакомая кошка, — раз уж вышла. Ветер попутный, но очень холодный и при неловком повороте задувает в рот, как в неживой предмет, поет, как в бутылку, и дыхание загоняет назад, достигает до сердца, и Бабушку мутит. Тут бы передохнуть, да у Дарьи замок. Затряслась земля, и проехал с возом трактор и вовсе задавил грохотом, забил глотку солярным выхлопом, снежной пылью стеганул мокро и стыло. Поползли заснеженные хлысты, кедрины с иголками, и сук здоровенной листвени, вспарывая снег, едва не подкосил Бабушку. Сук проехал дрожа, и дрожь этого судорожного и тяжелого скольжения передалась Бабушке. Она повернула назад, но трактор так изнохратил дорогу и порыв окрепшего ветра так толканул в глотку, что стало ясно — без перекура не дойти и поэтому проще доковылять по ветру до пекарни. И Бабушка пошла, превозмогая одышку и опираясь на палку, вспоминая свою работу на прежней пекарне и греясь мыслями о пухлом и хрустящем хлебе.

 

10

На тети Нюрины девятины Галька набралась и к ночи оказалась в одной бедовой избенке. Там, совсем пьяная, валялась в темноте, и кто-то ею пользовался, потом провалилась в сон, потом кто-то еще забрел и на нее взгромоздился, она дернулась: “А? Кто? Кто?” — а навалившийся успокоил рабочим баском: “Да свои!” Утром Гальку, еще пьяную, разбудили, и она потащилась на пекарню, где из нее с потом стала выходить водка, оставляя на погибель. Что-то она напортачила с тестом, перебухала воды, а потом, когда посадила хлеб, не выдержала и отбежала в поисках опохмелки и вернулась за несколько минут до прихода Бабушки, которую поразил горелый запах, едва она, переводя дыханье, отворила дверь.

Галька с черным взглядом, с тошнотворно бледным лицом и крупными каплями пота на лбу металась по пекарне. Урчал, вращаясь, армейский барабан-автомат, и она судорожно вынимала из него счетверенные формы. Хлеб из них выполз и по четыре булки спекся уродливой черной крышей. Галька со страшным грохотом выколачивала его о железный стол, но он так пригорел, что не вываливался, и она ставила его стойком на пол, как мебель. Тот, что удалось выколотить, лежал пачками, держась на корке, как на грибной шляпке. Спаянные горелой крышей сиамские близнецы не желали расставаться, и, когда Галя пыталась разломить живую и уродливую плоть, корка тянулась дальше и рвала бока. Бабушка, отбросив палку и что-то восклицая, резала ножом. Кое-какие кирпичи были не так черны и бесформенны, а некоторые безобразны — корка содрана и торчит голое пористое мясо.