Новый мир, 2004 № 01 - [46]

Обними меня. Появись вблизи

И послушай: снег ли наводит грусть,

Дворник возится в снеговой грязи,

Или ранний путник торопит шаг,

Или чиркает по плечу Господь:

Ты жила, жила, ты любила так,

Что теряла память, сжигала плоть,

Выкликала гибель, гнала подруг,

Зазывала счастье исподтишка.

У тебя от жизни — один испуг

Да родимый шов в полтора стежка.

* * *

Сколько раз я звала к себе смерть,

Бабу Валю и бабу Маню.

Просила: «Миленькие, заберите, терпеть

Не в силах, живу на грани».

«Жизнь прекрасна!» — кричали сверху.

«Скушай тюрьку и слушай сказку», — шептали снизу.

Голубей, прилетающих на поверку,

Не гони с карниза.

«Это, — говорили старые, — мы и есть!

Баба Маня да баба Валя.

Не смотри телевизор, но и в окно не лезь.

Собери игрушки, они устали.

Пиши буквы правильно, каждую по три строки,

Выводи хвостик у буквы „а“, не елозь на стуле.

И тогда все в жизни сложится, все сложится, чири-ки-ки,

Кто-нибудь да покрошит булочку, гули-гули».

* * *

Позвонить тебе, что ли, спросить, мы в ссоре или..?

И услышать в ответ: «А мы тебя схоронили.

Сколько лет пролетело, в одном лишь черпаю силу,

Что никто покуда не видел твою могилу».

Вот как скажет. А ты, а тебе что горох об стену.

Это ты все годы брала его на измену.

Это ты вскричать готова:

«Я жива-здорова!

Даже морщусь, если потыркать иголкой в мякоть!»

А трубка скрипнет: «Не плакать!»

А трубка скрипкой сама заплачет

О том, что любовь — ничего не значит.

* * *

В Москве дожди идут из облаков,

Светящихся на черном небе, словно

Сто лун за ними, нимбов, маяков,

Сто белых стай, воркующих любовно.

Смотри на свет! Он может нас спасти,

Я сотни раз проделывала это.

А что тебе на память привезти

С того недосягаемого света?

* * *

Пока закуришь сигарету,

Придет автобус. За-га-си.

Так Бог планировал планету

С огромной родинкой Руси,

Чтоб все не клеилось без Бога.

И ты Его не торопи.

Пришел автобус. Ждет дорога.

О бренном не тревожься. Спи.

Рассказы

Душечек не бывает

В Троицу треволнения начались сразу после обеда.

Приехала подруга за луковицей, листья которой сводят бородавки (пока Ляля лежала в психбольнице, у нее засох цветок, что я давала, а бородавка еще только наполовину сошла).

Она сразу прошла на кухню — села у форточки и закурила. Вдруг лицо ее исказилось болью, а глаза так напряженно посмотрели куда-то вдаль, словно с вопросом: есть ли свет-то в конце тоннеля?

— Нин, представь: поставила я во дворе корзину с плакатом «Для сволочей, которые бросают бутылки в кусты!». А ее сломали.

— Ляль, может, нужно было написать: «А попробуйте попасть бутылкой в корзину!»?

Ну, тут началось: я получила по полной программе (Лялина болезнь проявляется как агрессивность). Сначала подруга обозвала меня «светофором» (цвета моей одежды ужасны, по ее мнению), а затем попало моему голосу:

— Знаешь, сейчас твой голос — бархатные штаны, протертые на коленях! Где ты его взяла сегодня? Говори своим обычным голосом!

А в конце еще гостья покурила на кухне и незатушенную сигарету бросила в ведро — мусор загорелся. Я потушила. Проводила Лялю.

И тотчас позвонил сын подруги Аси, тоже в этом году сошедшей с ума:

— Теть Нин, помогите найти хорошего психиатра — с мамой опять плохо!

— Да, конечно, обязательно займусь этим.

Я позвонила знакомому психиатру Диме и договорилась о консультации, услышав информацию про эту весну: каждые сутки тридцать — сорок вызовов психбригады, что-то делается с пермяками… никогда такого не было!

Тик у меня под правым глазом начался. И словно сам тик мне сказал: отключи телефон, отдохни, краски достань. Чтоб выправить свое настроение, я решила перерасписать фаянсового Толстого.

Нам подарили его месяц назад. Но дочери сказали:

— Лев Николаевич такой угрюмый — с ним жить нельзя! Всем своим видом он говорит: не так все делаете! Убери его, мама, за кровать!

И тогда я его расписала, как мир (земля черная, деревья фисташковые, небо — то есть плечи — синим). Ведь Толстой — это целый мир. А дочери говорили, что все равно угрюмый — с таким Толстым жить нельзя. «Или желто-красного добавь, или — за кровать!»

Купила я желтый марс и красный кадмий — повеселее, может, будет Лев Николаевич.

Я уже из-под шкафа вытащила свои краски и собралась отключить телефон. Но тут он как раз зазвонил. Муж взял трубку: «Марина? Нет? Нину! Хорошо».

Меня оглушил ликующий женский голос:

— Нина! Это ты? Догадалась, кто звонит?

Голос красивый, знакомый, но… что-то пока не узнаю.

— Нина, это я, Ксана, Ксения! Я сейчас под Пермью — у тети в Добрянке… — И такая от ее голоса шла сила — молодости!

— Ксана! Ты к нам заедешь?

— Нет, уже не успею. Тут сорняки такие на огороде — пальмы! Я помогаю полоть. Нин, ну как вы все, Стаса моего видишь?

— Как-то… один раз. Говорит, пианино сейчас никто не хочет иметь, настройщики не нужны, он увлекся… забыла, чем же… а, сборкой часов. На вокзале выбросили часы величиной с таз, Стас отремонтировал их, дома поставил. А ты как?

— Нин, ты запиши мой новый номер телефона! В Питере у тебя ведь книжка вышла, если будешь там — у меня можно остановиться. Поговорим. А это правда, что у меня голос все еще красивый?

— Очень.

— Я и выгляжу все так же!

— Молодец. Рада была услышать тебя.

— Это тебе подарок на Троицу!