И далее — о ней как о живой. И следующая главка («Меридиан и притяжение») начинается так: «Путь, которым бредет стихотварь, подчиняется жесткой закономерности ее земного существования». Так-то.
Евгений Ермолин. Вкус свободы. Над страницами романа «Факультет ненужных вещей». — «Континент», № 116 (2003, № 2, апрель — июнь).
Блистательная статья о — полностью согласен с автором — «последнем по времени создания (1975) великом русском романе». Точно замечено: «Он (роман. — П. К.) даже как-то вырос в своей художественной цене». О таинственности этой прозы, о чтении романа не глазами, но сердцем, о его человечности.
Сергей Зенкин. Теория писательства и письмо теории, или Филология после Бурдье. — «Новое литературное обозрение», № 60.
Публикуется в блоке материалов (числом семь) «После Бурдье: политика теории и практика рефлексии», открывающемся текстом Александра Дмитриева о крупном европейском философе, столпе социоанализа: «Недавняя смерть Пьера Бурдье (1930–2002) никого не заставила вспомнить о том, кто это такой и о чем он говорил: грустное событие пришлось именно на то время, когда идеи Бурдье оказались чрезвычайно востребованными, стали предметом всевозможных интерпретаций и манипуляций. В последние годы жизни Бурдье много писал и выступал, и его концепции воспринимались и как „идеология антиглобализма“ (в газетных некрологах), и как сведение любых культурных явлений — литературных стилей, издательской политики и т. п. — к борьбе за власть и признание, и как отрицание самостоятельной ценности литературы и искусства… Бурдье оказался в роли нового идеолога…»
Итак, Зенкин, знакомящий читателя «НЛО» с новым идеологом: «Писатель — это не каждый, кто пишет книги; статус писателя вытекает из оценки, которую общество присваивает автору книг; можно сказать, что писатель = автор + признание (не путать с призванием! — П. К.). <…> Вообще, у писателя, в отличие от внутритекстуального автора, обязательно есть биография. Он не может быть никому не ведомым лицом; если фактов его жизни недостаточно, их приходится выдумывать или заменять фактами репутации его творчества. Такая операция — придумывание авторской биографии (выше процитирована фраза Ахматовой о делании биографии „нашему рыжему“. — П. К.) — типична для современной культуры, после автономизации литературного или художественного поля…»
Катриона Келли. «Маленькие граждане большой страны»: интернационализм, дети и советская пропаганда. Авторизованный перевод с английского Я. Токаревой. — «Новое литературное обозрение», № 60.
Публикация в блоке «Детское чтение советской эпохи: несоветский взгляд».
«Использование мифа о детском мученичестве для формирования советского героического этоса 1930-х важно еще и потому, что оно исподволь придавало пропаганде вид укорененной и национальной традиции: дети-святые со времен Средневековья занимали особое место в русском религиозном сознании. Культ Павлика [Морозова] с 1934 года представлял собой случай советского синкретизма. Когда мальчика прославляли как светского мученика по аналогии и одновременно в противовес культу юного царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного, погибшего в 1591 году в результате несчастного случая — или, как считалось тогда, убитого по приказу Бориса Годунова. Немаловажно и то, что убиенный ребенок давал возможность вытеснить из коллективной памяти сына Николая II Алексея, расстрелянного большевиками в 1918 году в городе Екатеринбурге, недалеко от той деревни, где родился Павлик.
Самым поразительным переломом в советской идеологии детства было переключение с бытовавшего в первые пятнадцать лет советской власти восприятия семьи как источника угнетения — к восприятию ее же как основы социальной стабильности, „ячейки социалистического общества“ с середины 1930-х годов и далее».
И — о более поздних временах: «И все же насаждение „чувства советского патриотизма“ и „готовности защищать социалистическую родину“ оставалось в ряду первостепенных задач советской школы. <…> В 1955 году была переиздана книга Чуковского „От двух до пяти“ (она не переиздавалась с 1939 года), и по сравнению с первыми изданиями этот вариант был заметно „советизирован“. В позднейших изданиях „От двух до пяти“, включая напечатанные в 1960-х и 1970-х, сказка — жанр, изначально ценимый Чуковским за то, что он стимулирует детское воображение, — теперь трактовалась как средство трансляции моральных ценностей, с помощью которого „лучше всего приобщать ребенка к основам народной речи“. Если в издании „От двух до пяти“ 1934 года утверждалось, что русский язык довольно беден глаголами, образованными от существительных (с. 44), то издание 1970 года провозглашало, что „наш язык чрезвычайно богат глаголами, произведенными от имен существительных (с. 288, курсив мой. — К. К.)“».
Нет-нет, англичанка вовсе не иронизирует над Чуковским и двумя страницами позже сочувственно пишет об «истории интеллектуала, который всегда искал и использовал подходящие моменты, чтобы провозгласить свои идеалы, в которые он верил в течение долгого времени», и о том, как власти били его за те же самые сказки… И все-таки вышеприведенное наблюдение — поразительно.
