Новый мир, 2003 № 10 - [10]

И однажды, когда не сдержать было сумрачных слез,

Друг Евгений сказал: «Александр, прекращай ерунду», —

И меня от любви в Переделкино на день увез.

И спасибо ему за решительность мягкую ту.

Здравствуй, здравствуй, осинник, ольшаник, лесной бурелом!

Что покатей холма, что еловой темней бахромы?

Мастер помощи скорой в заветный привел меня дом

И вдове его сына «Наталья, — сказал, — это мы».

Лет на двадцать бы раньше явиться сюда, поглядеть

На хозяина… Что ты! И в горле б застряли слова,

И смертельно в том возрасте я умудрялся бледнеть,

Безнадежно молчать. О, шаги моего божества!

Походили по комнатам солнечным, полупустым,

Посмотрели на стулья, на кресло, на письменный стол.

Женя шкаф отворил, шкаф вместительным был, платяным,

Кепку с полки достал и, безумец, ко мне подошел

И, насмешник, с размаха едва не надел на меня.

Я успел увернуться — а то бы рассказывал всем —

И глаза бы его пламенели, два черных огня!

Мономахова шапка, Ахиллов пылающий шлем!

Вот такая ловушка с его стороны, западня.

А хозяин с портрета смотрел мимо нас в никуда,

На пиру у Платона, в заоблачном мире идей…

Жизнь прошла. Подошли мы к черте. Роковая черта.

Тень заветная, может быть, нам улыбнется за ней…

Ночь

Три стула на витрине

Приставлены к столу,

И лампочка в камине

Зарыта, как в золу,

В помятую пластмассу

И светится под ней,

Напоминая глазу

Пылание углей.

Еще одна витрина —

На ней стоит диван,

Огромный, как скотина:

Овца или баран,

И два широких кресла,

Расположившись там,

Принять готовы чресла

Хоть рубенсовских дам.

А на витрине третьей —

Двуспальная кровать.

Смутить нас не суметь ей,

А только напугать:

Такие выкрутасы

На спинках у нее,

Как будто контрабасы

Поют сквозь забытье.

Напротив магазина

Разбит убогий сквер.

Ворона-мнемозина

Глядит на интерьер,

Живет она лет двести,

Печалям нет конца:

Устроиться бы в кресле

И вывести птенца!

Живут на этом свете,

Всем бедам вопреки,

Герои — наши дети,

Герои — старики

И ночью над обрывом

Своих кошмаров спят

С терпеньем молчаливым

Ворон и воронят.

Раскинул тополь влажный

Свой пасмурный эдем.

Подарок этот страшный

Кто нам всучил, зачем?

Прости мне эту вспышку,

Спи мальчик, засыпай

И плюшевого мишку

Из рук не выпускай.

Поэзия всем торсом

Повернута к мирам

С дремучим звездным ворсом

И стужей пополам,

Она не понимает

И склонна презирать

Того, кто поднимает

На подиум кровать.

Не понимает или

Спасает свой мундир?

Те правы, кто обжили

Ужасный этот мир

С тоской его, уродством,

Подвохами в судьбе

И бедствовать с удобством

Позволили себе.

* * *

Смерти, помнится, не было в 49-м году.

Жданов, кажется, умер, но как-то случайно, досрочно.

Если смерть и была, то в каком-то последнем ряду,

Где никто не сидел; а в поэзии не было, точно.

Созидание — вот чем все заняты были. Леса

Молодые шумели. И вождь поседевший, но вечно

Жить собравшийся, в блеклые взгляд устремлял небеса.

Мы моложе его, значит, мы будем жить бесконечно.

У советской поэзии — не было в мире такой,

Не затронутой смертью и тленом, завидуй, Египет! —

Цели вечные были и радостный смысл под рукой,

Красный конус Кремля и китайский параллелепипед.

И еще через двадцать подточенных вольностью лет

Поэтесса одна, простодушна и жизнью помята,

Мне сказала, знакомясь со мной: вы хороший поэт,

Только, знаете, смерти, пожалуй, в стихах многовато.

* * *

Разветвлялась дорога, но вскоре сходились опять

Обе ветви — в одну. Для чего это нужно, не знаю.

Для того ль, чтобы нам неизвестно кого переждать

Можно было: погоню? Проскочит — останемся с краю,

Не замечены, в лиственной, влажно-пятнистой тени.

Или, может быть, лишний придуман рукав, ответвленье

Для мечтателей тех, что желают остаться одни

И, мотор заглушив, услыхать соловьиное пенье?

Пролетай, ненавистная, страстная жизнь, в стороне,

Проезжай, клевета, проносись, помраченье, обида.

Постоим под листвой — и душа встрепенется во мне,

Оживет, — с возвращеньем, причудница, эфемерида!

Что бы это ни значило, я перед тем, как уснуть,

Иногда вспоминаю счастливую эту развилку —

И как будто мне рок удается на миг обмануть —

И кленовый, березовый шум приливает к затылку.

Подражание английскому

Дом бы иметь большой — и пускай бы жил

В левом его крыле благодарный гость,

Ужинал бы он с нами, вино бы пил,

Шляпу у нас забывал бы на стуле, трость,

Нет чтобы вовремя вспомнить, — искал потом

Их в цветнике и беседке: «Она у вас?»

«Что у нас?» — «Шляпа». И та же беда — с зонтом.

Та же — с входными ключами — в который раз!

В левом крыле, между прочим, отдельный вход

Был бы, и мы, возвращая ему ключи,

«Вот, — говорили, — ключи твои, шляпа — вот,

Трость, ты оставил опять ее — получи».

Мы бы смеялись: зачем ему трость? Никто

С тростью сегодня не ходит, и шляпа — вздор.

Он говорил бы: «Рассчитан ваш дом на то,

Чтобы чудак был ваш гость или фантазер».

Мы у камина бы грелись, огонь в золе

Тлел, бронзовой шуровали бы кочергой.

Он бы однажды спросил: «А у вас в крыле

Правом никто не живет?» — и повел рукой

Слева направо. Сказали бы: «Что за бред!»

И посмотрели бы честно ему в глаза.

Он помолчал бы, помедлил: «Ну, нет так нет».

И за окном прогремела бы вдруг гроза.

Через неделю бы гость уезжал. Вдали

Скрылась машина, с аллеи свернув в поля.

В левое бы крыло мы к нему зашли,

Там записную бы книжку средь хрусталя